9 августа, 2011

Большая Кавказская война (18)

Продолжение. Начало в № 5 за 2008 г.

Новый главнокомандующий граф Иван Васильевич Гудович уже не в первый раз появлялся на Кавказе. Преклонные годы (ему было около 70 лет) и время, проведенное им в бездействии, значительно ослабили в нем прежние способности, но еще более развили теневые стоны его характера – гордость, тщеславие и самонадеянность. Он был своенравен, раздражителен и не допускал посторонних мнений, полагая, что знает Кавказ лучше всех, хотя знал только одну Кавказскую линию, не простиравшуюся в его командование далее Георгиевска.

Относясь с полным предубеждением к деятельности своего знаменитого предшественника князя Цицианова, он говорил открыто, что едет не продолжать его дело, а напротив, исправлять его ошибки. Правительственную программу он также отвергнул и вообще обещал государю сделать гораздо более, чем мог исполнить.

В Георгиевске Гудовича постигли первые разочарования. Обиженный тем, что Глазенап не только не встретил его на линии с подобающими почестями, а напротив, предпринял экспедицию, которую предназначалось исполнить лично ему, графу Гудовичу, он счел за нужное выставить перед государем обстоятельство это как самовольный и безрассудный поступок Глазенапа.

«По приезде моем на Кавказскую линию, – писал он, – нахожу оную не в том положении, в каком, отъезжая отсюда, ее оставил. Все здания обвалились и обрушились, и даже мирные соседи кордоном стали непокорным. От генерала Глазенапа со времени определения моего я не получил никакого уведомления, хотя он давно уже извещен о моем назначении главнокомандующим. К вящему изнурению затасканных войск и расточению казны генерал сей самовольно нарядил сверх того отряда, о котором он доносил, что пошел с оным, будто бы для наказания чеченцев, еще отборные команды для посадки на суда, нарядил флотилию из Астрахани, взял с собой всю казну, вещи для подарков, и чины, его распоряжению не принадлежащие, словом все, не оставивши к приезду моему никакой сдачи…» «Предприятия сего, на которое он не имел высочайшего Вашего Величества повеления, – писал Гудович далее, – я, видевши все, не допустил бы в столь неудобное в жарком климате время, так как можно много людей потерять от болезней и привести полки в некомплект и расстройку, и без того уже существующие. Посему я писал генералу Глазенапу остановиться при Дербенте, который, стороною слышу, занят им без сопротивления и который без того бы, по взятии Баку, должен был сам собою войти в подданство Вашего Величества. Я требую от него о сем уведомления, дабы, по соображении обстоятельств, можно было хотя сколько-нибудь поправить дело. Принужден буду призвать генерала Глазенапа сюда, препоручив отряд другому, для истребования отчета во всем, что в его ведомстве находилось…»

Император Александр не согласился, однако, с мнением Гудовича. Он приказал «дать Глазенапу время и способы окончить начатое и потом, если будет нужно, потребовать его для личного представления главнокомандующему отчетов за время управления им Кавказской линией». Тем не менее Гудович успел исходатайствовать о назначении на место Глазенапа командующим войсками на Кавказской линии генерала от инфантерии Булгакова, своего старого соратника, вызванного им из отставки. В ожидании его приезда прошло более месяца. Отряд стоял в Дербенте без всякой пользы, а время шло. Наступила осень.

Главнокомандующий войсками в Грузии и Дагестане генерал-аншеф граф Иван Васильевич Гудианов

Только тогда Гудович решился наконец поручить экспедицию Глазенапу, снабдив его, однако, самой подробной инструкцией. «По прибытии флотилии, – писал он, – прежде всего обеспечьте Дербент, оставив в нем батальон Севастопольского полка, как можно комплектнее; поставьте 8 орудий на приличных местах; оставьте надобное количество казаков для разъездов; запаситесь нужным провиантом и предпримите сперва покорение Хамбутая, а затем Кубы, ибо, не приведши их в подданство, трудно предпринять действие на Баку силою оружия… Идучи вперед, надо все сообразить, дабы, сделавши один раз, поставить твердую ногу и потом сызнова не начинать. Браться нужно за важнейшие пункты, из которых теперь – Баку; прочие сами падут… В походе войска водите густою колонной, которую где тесно и вздваивать можно. Колонна должна быть построена из середины, дабы везде и тотчас можно было, ежели надобно, построить каре продолговатый… Все распоряжения на будущее время оставьте мне, ибо я должен сообразить их с высочайшими намерениями, и для того всемилостивейшее к сему случаю избран…»

Предписания эти не дошли еще по своему назначению, как в Георгиевск прибыл генерал Булгаков. Гудович приказал ему немедленно ехать в Дербент и вступить в командование экспедиционным отрядом. Только теперь главнокомандующий дал полную волю своему негодованию, объектом которого стал генерал Глазенап. Извещая его о назначении Булгакова, он писал: «Теперь побуждаюсь вам объяснить, что я вас оставил при Дербенте для того, что предприятие ваше не соображено было со всеми надобными приготовлениями для дальнейших поисков, без которых отряд ваш пришел бы в такое же изнурение, как прежде уже под Баку бывало. Да и как, уменьшив войска оставлением гарнизона в Дербенте и не дождавшись флотилии, идти под Баку? Где гарнизонная артиллерия, для Дербента необходимая? Где запас провианта, без которого воевать нельзя, не переморив войска?». Гудович ставил генералу Глазенапу в упрек даже то, что взяв с собой войска, он ослабил линию и подверг опасности коммуникации с Грузией.

Взятые сами по себе приказы Гудовича как выражение общих принципов заключали в себе, конечно, долю научных истин. Но отданные главнокомандующим распоряжения издалека и не соображенные ни со временем, ни с обстоятельствами, ни даже с взаимным положением сторон, они подготовили войскам не успех, а страшные бедствия, о которых сказано будет ниже.

Новый начальник экспедиционного отряда – герой Анапского штурма Сергей Алексеевич Булгаков заслуженно пользовался в войсках репутацией храброго, энергичного и в высшей степени правдивого человека. Несмотря на свои преклонные года (ему было уже далеко за 60), он до конца сохранил способность увлекать всех своей отвагой и чисто юношеским пылом.

Прибыв к отряду 25 августа 1806 г., он застал его в полной готовности к движению и, несмотря на то, должен был простоять здесь еще 12 дней, ожидая каспийскую флотилию. Дело в том, что весь запас провианта, которого хватило бы с избытком на всю бакинскую экспедицию, если бы она началась только раньше, теперь был уже съеден войсками в течение месячной стоянки и тронуться действительно было не с чем. Пришлось потерять еще две недели. Зато Булгаков, оставив в стороне соображения Гудовича, решился идти уже прямо на Баку, не отвлекаясь побочными действиями против Кубы и Хамбутая. О походном движении войск густой колонной, с ежеминутной готовностью строить каре, разумеется, не было и речи.

Одновременно с тем, как делались приготовления к бакинской экспедиции, Гудович знакомился с положением дел в Грузии и, находя, что там все идет не так, как бы следовало, писал генералу Несветаеву: «Вижу из рапортов ваших генералу Глазенапу, что вы то в большом опасении находитесь, то потом пишите о больших победах, в чем рекомендую впредь употреблять умеренные выражения, то, наконец, снова опасаетесь Баба-хана в больших силах… Искусство в военном ремесле состоит в том, чтобы уметь занять посты самые важные в малом числе, а вы раздробляете войска, и без того не комплектные, ибо, заняв многие пункты, везде оные будут слабы и теряют уважение, что и доказано с постом нашим у изменника, хана шекинского, который осмелился оный выслать из своих владений… Старайтесь войсками, у вас находящимися, удерживать в целости границы наши, а я к вам скоро буду. Шекинского хана-изменника нужно пока держать в неизвестности, что с ним последует, о чем от меня в свое время предписание будет. Между тем стороной, дабы провести его, внушите, что я уже в дороге и скоро буду в Тифлисе. Он мое имя знает, что я тот самый, который Анапу взял».

Мало знакомый с положением дел в Грузии, Гудович колебался признать виновность хана Селима. «Ибо, – как писал он Несветаеву, – из писем его вижу, что он не отказывается от подданства». Обвиняя во всем произошедшем поступки генерала Лисаневича, Гудович даже старался оправдать Селима в глазах государя. Новый главнокомандующий писал в Петербург, что напрасная смерть карабагского хана и вместе с ним жены его, родной сестры Селима, огорчив последнего, дала ему мысль, что и он может подвергнуться той же участи от российских войск. Сам поступок хана с майором Парфеновым Гудович извинял пылкостью азиатского характера, склонного к мщению. В высылке войск из ханских владений Гудович видел даже заслугу, так как малочисленный отряд наш мог якобы подвергнуться опасности от взволновавшейся черни, которую хан Селим будто бы удержать не мог.

Несветаев, однако, не разделял таких убеждений нового главнокомандующего и хлопотал, чтобы ему было дозволено прежде всего расправиться с шекинским ханом за оскорбление, нанесенное им русскому оружию, а потом идти и взять Эривань, то есть исполнить то, что не успел исполнить при жизни князь Цицианов. Возможность овладеть Эриванью он основывал на том, что персияне не оставили в крепости гарнизона, а сама по себе цитадель не могла оказать серьезного сопротивления, так как сами жители просили Несветаева о скорейшем занятии города. Несветаев опасался упустить столь удобный момент. Тем более что ни Аббас-мирза, находившийся в то время далеко в Муганской степи, ни Баба-хан, отступивший к самому Тегерану, не могли подоспеть своевременно. Он сознавал, что впоследствии, когда персияне поймут свою ошибку и снова займут Эривань войсками, взять ее будет уже трудно. Он написал об этом Гудовичу, но получил строгий приказ оставить все посторонние предприятия и прежде всего содействовать покорению Баку не только диверсией, но, на случай требований Булгакова, и отправлением к нему войск из Грузии.

Гудовича сильно заботила мысль, что Аббас-мирза, вторгшийся в то время со стороны Муганской степи в Ширванскую область, может пройти на помощь бакинскому хану и тем самым остановить успех Булгакова. Опасений этих никто не разделял в Тифлисе, но тем не менее согласно воле главнокомандующего сформированы были два отряда, из которых один, генерала Небольсина, должен был идти на помощь к ширванскому хану и в случае надобности содействовать Булгакову, другой – полковника Карягина – занять Джеват, при слиянии Куры и Аракса, с тем, чтобы отрезать Аббас-мирзе отступление из Ширванского ханства.

Фото: Сергей КОРЕЦ

Войска, задержанные формированием вьючного обоза, которого они не имели, но без которого нельзя было двигаться по путям, ведущим в Ширван, выступил с места только в половине сентября «и по разным причинам – как доносил Гудович, – не успели только несколькими днями прийти к Джевату, дабы отрезать переправу Баба-ханову сыну, бывшему во владении ширванском, и перетопить онаго со всей его сволочью в Куре…»

Сетования Гудовича на опоздание наших войск едва были основательны. Он сам говорит в том же донесении, «что сын Баба-ханов, сведав с двух сторон приближающиеся войска, скоропостижно успел бежать за Куру и далее во внутрь Персии». Следовательно, если бы наши войска и прибыли в Джеват несколькими днями раньше, то разница заключалась бы только в том, что Аббас-мирза также несколькими днями раньше очистил Ширвань, но никогда, конечно, не дал бы отрезать себе путь отступления. От Елизаветполя до Джевата 24 больших перехода, и Аббас-мирза, разумеется, имел все средства заблаговременно узнать о нашем приближении. В Ширвани войска получили известие о покорении Бакинского ханства и стали готовиться в обратный путь. Так закончился этот бесполезный поход, ничем не содействовавший успеху бакинской экспедиции, а между тем отвлекший русские войска совершенно в противоположную сторону от Эривани, где должна была решиться участь кампании.

Теперь возвратимся к отряду Булгакова. Выступив из Дербента 5 сентября 1806 г., Булгаков отправил в Баку прокламацию, приглашая жителей отдаться на милосердие русского государя и угрожая в противном случае «потрясти самыя основания города». С ответом на это один из влиятельнейших людей в ханстве Казем-бек, который объявил, что если хан не получит прощения, то город будет защищаться до последней крайности, ибо народ без воли хана ни к чему не приступит.

«Передайте хану, – сказал Булгаков, – что ему нечего беспокоиться за свою участь». И в знак доверия отправил в Баку вместе с Казем-беком сына своего, служившего подполковником в Борисоглебском драгунском полку. Подъезжая к городу ночью 2 октября 1806 г., молодой Булгаков узнал, что хан бежал и что в городе происходит большое волнение. Всю ночь, рискуя на каждом шагу своей жизнью, Булгаков ездил верхом по улицам, объявляя всем, что прислан успокоить народ и объявить ему прощение. Бакинцы с недоумением глядели на русского офицера, ездившего среди них без всякого конвоя, и мало-помалу успокоились.

На следующий день, 3 октября, как только русский отряд стал приближаться к городу, весь народ, предшествуемый армянским духовенством, муллами и почетными беками, вышел к нему навстречу. Казем-бек сказал приветственную речь. Поднося затем крепостные ключи и десять городских знамен «с уклонением их до земли», он объявил, что хан бежал и просил еще раз о пощаде народа. Бакинцы стояли густыми толпами, молча, с опущенными вниз головами и с чисто азиатским фанатизмом ожидали решения своей участи.

Булгаков объявил им помилование и сопровождаемый народом при громе пушек и криках: «Да здравствует великий русский государь!» въехал в цитадель, над которой тотчас взвилось русское знамя. На крепостных стенах было найдено 20 орудий, в том числе два наших единорога. В тот же день хан был объявлен низложенным со всем его потомством, народ приведен к присяге, а Бакинское ханство, навсегда утратив свою самостоятельность, обратилось в простую русскую провинцию.

Смерть князя Цицианова была отомщена. Тело его, зарытое до сих пор в овраге за крепостными воротами, разыскали и с подобающим торжеством в присутствии войск и всего народа перенесли в армянскую церковь, находившуюся в самом центре покоренного города. Церковь эта и предназначена была служить ему усыпальницей. Булгаков донес обо всем Гудовичу, но, по всей вероятности, из Тифлиса не было сделано по этому поводу никакого распоряжения, потому что спустя два года мы встречаем в делах того времени следующий рапорт бакинского коменданта генерал-лейтенанта Репина. «По прибытием моем к новому месту службы, – писал он Гудовичу, – я нашел, что в армянской церкви Аствадц-Заздна в засмоленном гробу лежит тело убитого князя Цицианова, обезглавленное, и не учинено еще оному до сей поры по христианскому закону со священнослужением погребения. Испрашиваю повелений, с какой церемонией тело должно быть предано земле?». Ответа на это не последовало.

Впоследствии, как известно, Паулуччи перенес тело Цицианова в Тифлис в Сионский собор, а в Баку, за городскими воротами, где оно было зарыто врагами «без почестей бранных», князь Воронцов воздвигнул памятник – каменный обелиск, обнесенный железной решеткой. На передней стороне памятника – медальон, на голубом поле которого рельефно выдаются два золоченых ключа – эмблема покорения крепости и сложенные крест-накрест кинжал и пистолет – орудия мученической смерти князя Павла Николаевича Цицианова.

Оставив в Баку батальон Севастопольского полка под командой генерал-майора Гурьева, Булгаков с остальными войсками двинулся в Кубинское ханство, покорение которого являлось естественным последствием занятия Баку. Пока Куба оставалась в руках Ших-Али, нельзя было ручаться за безопасность дорог от Дербента к Баку, так как пути между этими двумя городами лежали через кубинские владения. Куба была занята без боя, и Булгаков торжественно объявил народу, что Ших-Али навсегда устраняется от правления и что Кубинское ханство присоединяется к Российской империи.

Сам Ших-Али успел, однако, бежать и, скрывшись в горы, продолжал оттуда волновать население. Чтобы водворить порядок в стране, надо было прежде всего сломить энергию хана, и генерал Лихачев опять вызвался ехать в горы, чтобы добиться мирного решения вопроса. Дерзкая попытка его увенчалась некоторым успехом. Он видел Ших-Али-хана, беседовал с ним и в конце концов уговорил его присягнуть на подданство русскому государю. Хан исполнил этот обряд в присутствии Лихачева, но выбрал себе право остаться на жительство в одной из деревень бывшего своего ханства. Гудович принял это условие и тем самым приготовил в будущем целый ряд смут, с которыми пришлось считаться и ему, и его преемникам.

Сурхай казикумыкский вслед за Ших-Али-ханом также присягнул на подданство, но отказался от всякого наружного знака своей зависимости. Он не хотел платить дани, не соглашался дать в аманаты сына и не допускал постройки на своей земле русской крепости. Принудить его к этому силой оружия по позднему времени года, когда в горах уже наступила зима, было невозможно. И Гудович пошел на уступки.

Он уничтожил совершенно пункт относительно крепости и сбавил подать до трех тысяч червонцев, зная, как писал он Сурхаю, «что не только сия, но и всякая дань не составляет ничего для всероссийского государя императора, а взимается она единственно для означения зависимости и подданства». Торопясь привести это дело к концу, Гудович подписал трактат даже ранее хана и в этом виде послал его к Сурхаю. Сурхай возвратил трактат назад неподписанным. Пришлось поневоле довольствоваться одной присягой, которая ровно ни к чему не обязывала Сурхая, так как это была уже четвертая присяга, даваемая им русскому государю.

Поход Булгакова был окончен.

«Имею счастье донести Вашему Величеству, – писал Гудович, – что теперь весь Дагестан по реке Кура покорен высокой державе Вашей… Наипаче счастлив я тем, что высочайшая человеколюбивая воля Ваша исполнена не только без потеряния победоносных войск Вашего Величества, но и без малейшего оных изнурения».

К сожалению, действительность совершенно расходится с этим донесением Гудовича и бескровное завоевание Баку и Кубы было оплачено слишком тяжелыми жертвами при обратном движении войск на линию. Это движение, напоминающее такой же поход и по тем самым местам в 1797 году, когда войсками на Кавказской линии командовал тот же Гудович, было в полном смысле бедственное. Зима застала солдат без теплого платья, без обуви, даже без шинелей, износившихся в походе, а между тем на шамхальской равнине изо дня в день бушевали страшные снеговые метели. Чтобы укрыться от ветра и сколько-нибудь согреться, люди вырывали ямы вроде могил, варили в них пищу и затем, погасивши огни, укладывались спать в эти теплые, но губительные для здоровья логовища, становившиеся для многих действительными могилами. Обоз почти весь бросили, и отряд добрался до Кизляра 31 декабря 1806 г. в таком расстроенном виде, что двигаться дальше не мог.

Пришлось остановиться и здесь ожидать прибытия свежих частей, назначенных для его укомплектования. Документы того времени не передают общую цифру потерь, но из тех же документов видно, что в одном Нижегородском полку, только в двух эскадронах его, находившихся в походе еще в сравнительно лучших условиях, умерли 38 нижних чинов и пали 30 лошадей от голода и стужи. Так дорого заплатили войска за потерянное время в Дербенте.

Пока совершались описываемые нами события, в течение 1806 г. последовало новое административное деление войск, по которому все полки, находившиеся на Кавказской линии, образовывали 19-ю, а войска, расположенные в Грузии – 20-ю пехотную дивизию. Начальником первой из них назначен был генерал от инфантерии Булгаков, а второй – генерал-лейтенант барон Розен, вызванный графом Гудовичем из России. Он прибыл в Тифлис в конце сентября 1806 г. и принял начальство над войсками от генерала Несветаева. Человек в крае новый, Розен, однако, вполне разделял мнение опытных кавказских генералов о необходимости теперь же взять Эривань, чтобы приобрести все земли, лежавшие по левую сторону Аракса, и положить естественную границу между Россией и Персией.

Он написал об этом графу Гудовичу, находившемуся тогда на пути к Тифлису, но главнокомандующий, видимо, остался недоволен вмешательством Розена. «Зная так давно уже похвальное служение ваше и опытность по военной службе, – писал он ему из Владикавказа, – неприятно мне было, что вы доверяете тамошним, в военном ремесле недальновидным внушениям и несообразным с обстоятельствами; считает, что я распоряжениями моими могу упустить удобный случай к дальнейшим поискам на Эривань… Надеюсь, что вы, конечно, сделаете разницу между суетливостью и деятельностью, из которых последнюю я никогда из виду не выпускал». Несветаеву он выговаривал еще в более резкой форме: «При сем и то вам скажу, что войска в Грузии так затасканы, что едва ли из настоящего регулярства не вышли».

Откладывая экспедицию на Эривань до возвращения своего в Тифлис, Гудович приказал барону Розену направить отряд Небольсина, возвращавшийся из Ширванского ханства, в Нуху для наказания Селим-хана, в явной измене которого главнокомандующий наконец убедился. По взятии Нухи Небольсин должен был отделить часть своего отряда для совместных действий с князем Орбелиани против джарских лезгин, дабы таким образом поставить их между двумя огнями.

Фото: Сергей КОРЕЦ

Небольсин, имея с собой весь Троицкий полк (800 штыков), сотню казаков и пять орудий, подошел к Нухе 22 октября 1806 г. и в тот же день наголову разбил Селима, встретившего его с шекинским войском в двух верстах от города. Нуха была обложена. Осажденные прибегли, однако, к самым отчаянным средствам защиты. Они окружили городские стены горючими материалами и зажгли их в тот самый момент, когда на заре 23 октября русские начали приступ. Войска, охваченные внезапно целым огненным морем, прорвались через огонь, и Нуха взята была штурмом. Бежавший Селим объявлен был лишенным ханского достоинства, и Небольсин учредил временное правительство, под председательством двух почетнейших беков, избранных из партии, враждебной Селиму.

С водворением порядка в Шекинском ханстве Небольсин немедленно отправил часть своего отряда под командой майора Соловьева для действий в Джарской области, где к этому времени на берегах Алазани уже сосредоточились два полка – Кабардинский и 15-й егерский (всего 1446 штыков), сотня казаков и две тысячи конной грузинской милиции. С последней прибыл сам губернский предводитель грузинского дворянства князь Шаншэ Эристов Ксанкский, вызвавшийся, как писал Гудович, «из особливого усердия идти в сию экспедицию».

Общее начальство поручено было генерал-майору князю Димитрию Орбелиани, который распорядился «столь деятельно и расторопно, что запер в Чарах все лезгинское войско с конницей аварской, так что лезгинцы не смели ни одного выстрела сделать и, будучи стеснены с двух сторон, пришли в такую робость, что находившийся там аварский султан Ахмет-хан просил позволения князя Орбелиани приехать к нему на переговоры, что и было ему дозволено».

Фото: Сергей КОРЕЦ

Султан начал с того, что просил выпустить аварцев, так как он прибыл с ними в Чары не для вспомоществования лезгинам, а дабы просить Гудовича о выдаче ему родной тетки с детьми, живущей в Карабаге, и чтобы испросить себе прежнее жалованье, неправильно отнятое у него Цициановым. Орбелиани заметил ему на это, что ища милостей у Государя, не должно бы ему быть у людей, не повинующихся воле Его, и что для этого есть другие пути, надежнейшие, а не такие, какие им начаты. Султан просил извинить его незнание наших порядков и, получив разрешение, ушел со своей конницей в горы. Джарцы, покинутые своими союзниками, остались одни, и, как говорил Гудович, «доведены были до такой покорности, что тут же внесли 6228 червонцев в счет следуемой с них дани и просили позволения послать в Тифлис 12 почетнейших старейшин, которые явились в знак раскаяния и крайнего смирения с повешенными на шеях саблями. Грузинский народ был при сем позорище в восхищении, видя своих коренных врагов в такой порабощенной покорности, в каковой никогда еще не видел. Я же, видя таковое их смирение, покорность и раскаяние и зная неизреченное милосердие Вашего Величества, по довольном их увещании простил с тем, однако, что сие в последний раз». «Особливое для меня счастье доносить о сим успехе Вашему Величеству, когда при оном не один человек из войск не потерян, тогда как князю Цицианову экспедиция в тамошних местах стоила одного генерала и более 600 других чинов убитыми и в пропасть попадавшими».

Вслед за джарскими старшинами в Тифлис явился елисуйский султан и не только привез в аманаты старшего сына, но первый из лезгин просил о помещении его в Благородное училище для совместного образования с грузинским юношеством. Просьба эта как знамение того, что вековая рознь и вражда двух народов постепенно должна прекратиться, безусловно, заслуживала внимания, и Гудович, обласкав султана, исходатайствовал ему чин русского полковника.

Покорением джарцев заключились военные действия 1806 г., Эривань взята не была. Гудович, опираясь на успехи нашего оружия, был убежден, что достигнет одними переговорами того, что предлагали ему взять силой, и отложил все предприятия против Эривани до будущей весны. Но весной обстоятельства уже изменились. Новая война отвлекла все наши силы к турецким границам, а персияне тем временем укрепили Эривань, усилили ее гарнизон и назначили правителем эриванским Гуссейн-хана, человека талантливого, храброго и энергичного. Впоследствии мы увидим, что Гудовичу горько пришлось раскаиваться в том, что он не последовал советам опытных генералов.

Относясь с необъяснимым предубеждением ко всему, что делалось его предшественником, он шел и в деле водворения русской власти наперекор целесообразной политике Цицианова. Вместо того чтобы вводить во вновь покоренных ханствах русское управление, как это сделано было с Ганжей, граф Гудович везде ставил правителей-туземцев.

Так, Дербентское и Кубинские ханства были присоединены к владениям Шамхала Тарковского. В Нуху на место бежавшего Селима был поставлен Джафар – выходец из Персии, человек, чуждый шекинцам по вере и национальности. Наконец, в Карабаге, где по смерти Ибрагима явились два претендента, Гудович отстранил законного наследника Джафар-Кули-агу, юношу, преданного русским, и предпочел ему Мехти-Кули-хана, человека двуличного, запятнавшего себя ложными наветами на генерала Лисаневича, но сумевшего снискать покровительство сильных лиц, окружавших главнокомандующего.

Еще резче эта политика выразилась по отношению к различным дагестанским властителям. Так, уцмию каракайтагскому и табарасанскому кадию, еще недавно сражавшимся против генерала Глазенапа, были пожалованы чины: уцмию – генерал-майора, а кадию – бригадира. «Ибо признаю их, – писал Гудович, – людьми нужными. Первого – потому что он знатный и сильный владелец, а второго – по смежности его владений с Дербентом».

Даже аварскому хану, приходившему с трехтысячной конницей к джарцам, Гудович, хотя и писал, «что сомневается в истине объяснимой им причины, для коей он с войсками приходил на границу Грузии», но и ему испросил чин генерал-майора и возвращение пятитысячного жалованья, отнятого князем Цициановым. Таким образом, мы сами стали в положение данников, покупая золотом сомнительную верность ханов.

Такова была политическая система, созданная на Кавказе графом Гудовичем.

Продолжение следует.