17 октября, 2012

Большая Кавказская война (25)

Продолжение.

Начало в № 5 за 2008 г.

Полковник Симонович, искусству которого главнокомандующий вручил дело успокоения Имеретии, уже пользовался в кавказских войсках репутацией офицера, выдающегося по способностям, энергии и личной храбрости.

Происходя из балканских славян, Симонович получил военное образование в рядах австрийской армии, из которой в 1793 году перешел на русскую службу. Боевая репутация его начинается с того времени, как в 1801-м Кавказский гренадерский полк, в котором Симонович был уже подполковником, пришел в Грузию и выделил один из своих батальонов к границам Имеретии – в Сурам и Гори.

Здесь кавказским гренадерам под начальством Симоновича пришлось сразу упрочить боевую репутацию смелыми победами над лезгинами, служившими наемниками в пограничных турецких пашалыках. Трудная экспедиция в Осетию среди зимы 1802 года доставила подполковнику Симоновичу весьма редкую для его чина награду – Святого Владимира 3-й степени, а цициановский штурм Ганжи дал ему и Георгиевский крест. В войнах Гудовича Симонович принимает деятельное участие и показывает выдающиеся качества военачальника при осаде Ахалкалак, в сражении на Арпачае и, наконец, при штурме Эривани, где он был тяжело ранен в голову.

Энергичный, смелый, одаренный большими способностями, Симонович вполне соответствовал трудной задаче, возложенной на него генералом Тормасовым, и обещал более решительные успехи, чем при генерал-майоре Орбелиани. Преимущества Симоновича заключались еще и в том, что назначение его командующим войсками в Имеретии весьма желал князь Зураб Церетели, на которого мы все-таки продолжали возлагать некоторые надежды, несмотря на неоднократные доказательства сомнительной верности нам этого двуличного честолюбца.

С падением крепости Поти мы приобретали возможность обратить против Имерети все наши силы, находившиеся в западном Закавказье, и получали в целом большую свободу действий в этом крае. Такая перемена в нашем положении, конечно, не могла укрыться от царя Соломона, потерявшего к тому же надежду на поддержку турок. Разбитый у Поти Шериф-паша бросился в Ахалцых, изгнал оттуда Селим-пашу и занят был теперь более упрочением собственного положения, чем мыслью о поддержке Соломона.

Видя приближение роковой развязки, царь Имеретии решил оттянуть время до весны, когда разлившиеся реки, распустившиеся болота и покрытые листвой леса дадут в его руки более средств обороны. В этих целях вскоре после разгрома Шериф-паши князь Зураб Церетели, несомненно, по поручению царя Соломона обратился к Тормасову с письмом, в котором между прочим говорилось: «Царь наш старается всеми своими силами быть покорнейшим рабом Его Величества и просит, чтобы вы, обратив на него милостивое внимание, доставили ему надежду в царствовании его и в беспечном житии».

На это генерал Тормасов отвечал, что после четырехлетнего несоответственного поведения царя Соломона и того открыто враждебного отношения к нам, которое высказывалось им в самое последнее время, трудно верить, чтобы он мог когда-либо искренно обратиться на путь истинный и чистосердечно быть преданным России.

Фото: Сергей КОРЕЦ

«Поэтому, – писал Тормасов, – почитаю необходимым в нынешнее время привести в действие священную волю Его Императорского Величества и, единожды навсегда решив участь царя Соломона, восстановить прочное спокойствие в Имеретии, которое никогда не могло бы существовать при его управлении». При этом Тормасов, как бы разгадывая истинное значение полученного им от князя Зураба Церетели письма, добавлял: «Сказать вам откровенно, что я удивился, увидев из письма вашего ко мне, что вы в то самое время, когда настал теперь удобнейший случай кончить известное вам предприятие и исполнить волю Его Императорского Величества, наклонны к тому, чтобы оставить царя Соломона при прежнем его правлении».

На упреки главнокомандующего в нерешительности князь Церетели оправдывался, говоря: «В настоящее время я не могу открыто действовать, ибо не знаю, в кой час убьют меня за верность вам. Даже и теперь намеревались меня убить, для чего племенник мой Кайхосро, по азиатскому коварству, уже обязал клятвой подобных себе людей». Однако уверения князя Церетели в опасности, угрожавшей жизни его, были совершенно напрасны.

Не становясь открыто на нашу сторону, он продолжал двуличничать: Симоновича убеждал прекратить преследование Соломона и оставить его по-прежнему царем Имеретии, Тормасова же, наоборот, торопил прибегнуть к вооруженной силе. «Опять скажу, – писал Церетели главнокомандующему, – что не нужно медлить с этим делом, ибо неприятели ждут лета, когда власть отвлекут различные дела, а они в распустившихся лесах укрепятся, а затем придет Баба-хан, который наказывал посланцу Соломона сказать от его имени, что «если-де я ношу бороду, то должен исторгнуть вас из-под власти русских». «Знайте, государь мой, – добавлял Церетели для большей убедительности, – дураку нужна палка для его образумления; эту мысль не надо упускать из виду, ибо как уроженец этой земли я знаю, каким путем более можно привлечь здешних людей».

Благодаря такому противоречию Тормасов решительно не знал, к какому соглашению пришли наконец в Имеретии Симонович и князь Церетели. Эта неизвестность ставила главнокомандующего в тем большее затруднение, что как раз в это время прибыл в Тифлис дворянин Мачавариани с письмом Соломона, и Тормасов, не зная, как отвечать на это письмо, продержал Мачавариани 10 дней в ожидании известий от Симоновича, но так и не дождавшись их, отпустил наконец посланца «ответом, ничего в себе не заключающим».

Между тем Соломон, верный своему плану – оттянуть время до весны, прислал Тормасову в начале января 1810 года второе письмо, доставленное в Тифлис митрополитом Софронием, князем Ростомом Абашидзе и протопопом Николаем Габаони. В письме этом, перечисляя все обиды и притеснения от нас, Соломон доказывал, что не он первый нарушил условия, на которых вступил при Цицианове в русское подданство.

«Милостивый государь мой, – писал он Тормасову, – поверь мне, как особе честной и как царю-христианину, что я с великим усердием желаю служить со всей возможностью моею и моего царства войскам российским. Я многократно объявлял вам в письме, что предшественники ваши нарушали клятву, условие и обязательство и не соблюли их свято.

Если же свято сохранили, то где наследственное владение мое Лечхум, с коим я вошел под покровительство и под коим я имею под страшной клятвой обещание и подписку князя Цицианова?

Если соблюдали свято, то в центре Лечхума мы имели крепость Дехвири, гарнизон, которой был истреблен тамошними обывателями; мы просили по этому делу суда, но вместо того отобрали от нас крепость и отдали ее Дадиани?

Если соблюдали свято, то мы запечатали в нашем городе Кутаисе лавку нашего торговца; но статский полковник (от составителя – вероятно, статский советник Литвинов) сорвал царскую нашу печать, сломал лавку, взял из нее товар и отдал купцу, бывшему под нашим гневом.

Если соблюдали свято, то Цицианов объявил нам между прочими пунктами, чтобы в нашем царстве стояла малая часть войска – одна рота в 120 человек, где я пожелаю, в силу чего и был поставлен один майор со 120 солдатами. А теперь без моего спроса и там, где я не желаю, стоит множество войска.

Если хранили свято, мы имеем подписку и обещание фельдмаршала Гудовича, что кроме рекрут на место умерших в Имеретии не войдет ни один вооруженный солдат. А теперь полки там зимуют?

Фото: Сергей КОРЕЦ

Если сохранили свято, то почему отняли у нас город наш Кутаис, где уже столько лет мы не имеем пребывания?

Если сохранили свято, в Кутаисе, во дворце нашем, в самой спальне нашей нижние чины держат наложниц – служанок, отнятых у наших же князей?

Если сохранили свято, для чего разрушили до основания царский наш дворец в Кутаисе?

Если сохранили свято, почему солдаты схватили в Кутаисе самого зятя моего, из первых князей Имеретии, Давида Цулукидзе, волочили его, били, расшибли ему голову, и он, весь окровавленный, предстал перед нами? По этому случаю мы просили суда, но нам отвечали, что хотя Цулукидзе не имел никакой вины, но солдаты узнать его не могли, иначе они его бы не побили.

Если сохранили свято, то русские войска столько лет стоят в нашем царстве, как у себя дома, продовольствуясь от нас дровами, квартирами, провиантами, фуражом, быками, лошадьми, арбами, пищей и питьем, мирно проводя лету и зиму; между тем вместо благодарности ругают нас и презирают наших князей и благородных».

«Чтобы не распространять письма, – продолжал Соломон, – не описываю многих других обид, наносимых мне без пользы для России; но спрашиваю, ваше превосходительство, милостивый государь мой, взглянув на вышеописанное, скажите: где святость соблюдения и неизменность условий и обязательств ваших предшественников? Но я, по единоверию и из боязни всемилостивейшего государя моего, изложил вновь те же пункты, Цициановым написанные, за исключением невозможного, так как невозможное безосновательно и подвержено скорому нарушению, и, желая навеки неизменно пребывать в возможном для меня обязательстве, представляю те пункты на благочестивое ваше рассмотрение. О депутатах же (которых вы требуете поименно) разумею, что правило должно быть таково, чтобы царскими депутатами были те лица, на которых может успокоиться мысль царя их. Но из уважения к вам пусть один будет назначен по вашему выбору, а остальные будут избраны мной и отправятся по утверждении высочайшей грамотой сих новых пунктов. Относительно аманатов никогда мной не было говорено ни вашим предшественникам, ни здесь находящимся военачальникам. Да и к чему нужен мой аманат великому императору? Если же где-нибудь есть мое письмо об отдаче аманата, кроме отказа в этом, то я представлю его вашему превосходительству. В заключение усердно прошу вас, в довершение сего вечного благоустройства и для изъяснения пред вами благоприемлемых дум моих, прислать ко мне Павла Могилевского».

К письму были приложены «пункты новой обязанности», на которых князь Имеретии находил возможным состоять в нашем подданстве.

Таковы были претензии царя Соломона. Удовлетворить большую часть их, конечно, не представляло никакого затруднения, если бы Соломон согласился возвратиться в Кутаис и лично объяснился здесь с представителями нашей власти. Об этом не раз писали ему и Гудович, и Тормасов. Но Соломон упорствовал и продолжал скитаться в глухих лесных трущобах, боясь какой-либо с нашей стороны «измены».

В этой подозрительности постоянно утверждали царя и сопутствовавшие ему князья. Последние всегда были хорошо осведомлены относительно наших планов, тем более что князь Орбелиани вел дело так, что сам главнокомандующий должен был в конце концов сделать ему упрек в большой неосторожности. «Вижу, – писал Тормасов, – что главная цель нашей миссии (захватить Соломона) известна не только царю, но и целому свету».

Назначенному же вместо Орбелиани Симоновичу предписано было действовать не иначе как сообща с князем Зурабом Церетели. А это при известном двуличии сахлт-хуцеса становилось равносильным открытому оповещению Соломона о наших планах. Один из таковых между прочим был выработан Симоновичем совместно с князем Зурабом Церетели и состоял в том, чтобы «посредством ласкового обращения с царем, обнадеживая его в безопасности и в вознаграждении за Лечхум и разоренный его здесь (в Кутаисе) дворец, успеть довести до такой договоренности, чтобы он согласился: переехать жить в Кутаис, послать в С.-Петербург депутатов, дать в аманаты царевича Константина и важнейших по назначению князей, а затем, когда все сие было бы исполнено, тогда, избрав удобное время, схватить его и препроводить в Тифлис».

Развитию подозрительности царя немало способствовало и постоянное сосредоточение наших войск в Имеретию, что мы объясняли желанием обеспечить эту область со стороны ахалцыхских турок. Но Соломон на это возражал: «Говорят, что в Кутаисе войско стоит для охраны города от опасности со стороны Ахалцыха. Но, во-первых, ни зимой, ни летом нет дороги отряду из Ахалцыха в Кутаис и не может быть. Неприятель может угрожать имеретинским деревням разве только по карталинской дороге – со стороны Сурама. Во-вторых, в мое царствование еще не было нашей земле никакого изъяна от татар, да мы их и не боимся».

Однако каковы бы ни были претензии царя Соломона, тем не менее настаивать на изменении статей уже утвержденного в 1804 году договора о подданстве было с его стороны большим легкомыслием, особенно после того, как Тормасов совершенно определенно высказал ему на это свой взгляд. «Не могу даже помыслить, – писал он Соломону еще в декабре, – всеподданнейше донести и утруждать августейшего монарха о перемене трактата, с вашим высочеством уже заключенного на подданство наше Всероссийской империи, и о постановлении новых пунктов, и осмелиться когда-либо решиться сам собою приступить к заключению с вами нового постановления, уверен будучи, что сие никогда не будет благоугодно Его Императорскому Величеству, поелику всякий трактат, однажды заключенный не только со столь сильным и могущественным монархом, каков наш Всероссийский государь император, но хотя бы сие было и с партикулярным человеком, должен быть на веки свят и неизменен».

Предвидя невозможность склонить Соломона к безусловной покорности одними убеждениями, Тормасов предписывал Симоновичу все меры к ослаблению царя. В этих целях в Кутаис были посланы грузинские князья Елиабар Эристов и капитан Амираджибов с тем, чтобы при помощи имевшихся у них в Имеретии родственных князей содействовать Симоновичу в образовании преданной нам партии, особенно среди влиятельного в народе духовенства. Вместе с тем Тормасов предписывал заручиться содействием нам гурийцев и мингрельцев и возбудить против Соломона население Рачи, обещая отдать потом эту область в управление князю Зурабу Церетели.

«Особливо старайтесь, – писал главнокомандующий Симоновичу, – по всей вашей возможности склонить к себе князя Леонидзе, который, будучи человек пронырливый и хитрый, привык уже к разным переменам, изменив семи царям и который за деньги и обещания может и теперь сделать то же самое».

Все эти меры должны были облегчить задачу нашим вооруженным силам, которые Тормасов сосредоточил к Гори и Сураму, поручив начальствовавшему этими войсками полковнику Сталю двинуть их по первому требованию Симоновича в пределы Имеретии.

При этом предписывалось: расположенному в Гори батальону 9-го егерского полка с двумя орудиями под командой майора Прибыловского двинуться через селение Али на Картохти, в имения князя Зураба Церетели. Две роты с одним орудием должны занять селение Сачхери, а другие две роты, также с одним орудием, – селение Свири.

Стоявший в Сураме под начальством майора Реута другой батальон 9-го егерского полка с двумя орудиями должен был двигаться через селение Кетинихсви на селение Шемомавали, причем в последнем останавливались две роты с одним орудием, а другие две роты, также с орудием, двигались далее, через Вахан, на Зедубани и Лосиатхеви.

Войска эти должны были по пути своего движения приводить население к присяге. Для этого в составе колонн командировались главнокомандующим: горийский маршал князь Амилахвари, подполковник князь Луарсаб Орбелиани, майор князь Авесалом Бебутов и капитан князь Абамеликов, на которых возложено было «внушать силу прокламации главнокомандующего в подробности жителям имеретинским».

Кроме того, генерал Тормасов предписывал Симоновичу «под предлогом предприятия на Ахалцых, соберите ваш полк и два батальона Белевского полка, оставив третий в Поти и Редут-Кале, и имейте все в готовности, чтобы окружить сими войсками убежище царя со всех сторон, разведав заблаговременно о тех дорогах, коими он мог бы предпринять скрыться в Ахалцых или в горы к кабардинцам».

Принимая указанные выше меры, генерал Тормасов все еще не покидал надежды убедить Соломона добровольно покориться нашим требованиям. С этой целью Симоновичу предписывалось исправить на счет казны разрушенный царский дворец в Кутаисе и настоять на скорейшей присылке в Тифлис для личных переговоров с главнокомандующим митрополита Генатели, пользовавшегося большим влиянием в Имеретии и отличавшегося в то время несомненной преданностью царю.

Фото: Сергей КОРЕЦ

Вместе с тем генерал Тормасов еще раз обратился к царю Соломону с письмом, в котором между прочим говорилось: «Не скрою более пред вами, что долготерпение Его Императорского Величества в продолжение целых пяти лет, в кои вы осмелились ослушаться непременной воли всемилостивейшего и великого государя императора, превратилось ныне в праведный его гнев, почему я имею обязанностью объявить ныне вашему высочеству, что Его Императорское Величество повелеть мне соизволил безотлагательно привести вас в покорность, а в случае упорства вашего удалить навсегда от управления царством имеретинским для спокойствия и блага народа. Я, однако же, зная неизреченно милосердное и человеколюбивое сердце моего всесильного государя императора, почел за долг, из единого моего к вам усердия, еще в последний раз предложить вашему высочеству, прежде нежели приступлю к формальному исполнению моей обязанности, следующие условия, которые если будут вами исполнены, то поведут вас к незыблемому счастью и благоденствию, поелику кроткое сердце Его Величества всегда готово миловать чистосердечно кающихся в своих поступках».

Далее следовали условия:

1. Представить Симоновичу не более как через три дня в аманаты и для отправления в С.-Петербург депутатами к высочайшему двору: царевича Константина, зятя царя – Малхаза Андроникова и князей: Соломона Леонидзе, Сехния Цулукидзе, Кайхосро Церетели и Ростома Нижерадзе.

2. Переехать немедленно на жительство в Кутаис.

3. Отправить с депутатами всеподданнейшее прошение, в коем, по принесении верноподданнической благодарности за принятие имеретинского царства в вечное покровительство и подданство Всероссийской империи, просить от милосердия государя императора прощения в прежних поступках и обязаться на будущее сохранять долг верноподданного в безмолвном повиновении, не отступая даже помышлением от присяги и силы заключенного трактата.

«Тогда я, – продолжал Тормасов, – клянусь живым Богом и священным именем Его Императорского Величества, что вы, ваше высочество, не только останетесь безвредны при управлении царством, высочайше вам вверенным, со всеми правами и преимуществами, трактатом вам предоставленными, но и удостоитесь еще от неисчерпаемых щедрот государя императора получить обильные милости. В противном же случае я обязан буду исполнить волю всесильного монарха, имея меч уже поднятый для карания преслушных священной воле Его, и, удалив вас навеки от управления царством имеретинским, займусь устроением блага верноподданного России народа имеретинского».

Далее Тормасов, перечисляя все преступления против нас царя Соломона, писал: «Преступлений же ваших, в противность обязанностей и присяги, во имя всемогущего Бога вами данной, считаю за излишнее пояснять здесь, уверен будучи, что собственная совесть ваша напомнит вашему высочеству, что целые пять лет вы упорствовали по силе трактата и присяги своей отправить депутатов, имели неприятельские отношения с персидским правительством, с беглым бывшим царевичем Александром, также с ахалцыхским Селим-пашой и с сераскиром трапезундским, предлагавши сему последнему дать и аманатов в залог вашего с ним согласия на вред российским войскам, осаждавшим крепость Поти; наконец, чтобы пресечь сообщение с сими войсками, приказали разграбить казачий пост, где и убит один казак, также неприятельски атаковать пороховой транспорт и заградить дорогу полковнику Симоновичу, следовавшему с войсками на вспоможение отряду, осаждавшему крепость Поти».

Фото: Сергей КОРЕЦ

Письмо заканчивалось словами: «Молю благость всемогущего Бога, чтобы Он святой силой вселил в вас спасительные мысли и даровал нам через то спокойствие и ненарушимое благоденствие, коего лишают вас злые ваши совещатели, желающие гибели вам и собственному своему Отечеству».

Симоновичу предписывалось, передавая это письмо царю Соломону, потребовать в трехдневный срок исполнения условий, выраженных в нем, и в случае дальнейшего упорства царя двинуть войска в пределы Имеретии, обнародовав вместе с тем присланную главнокомандующим прокламацию. В последней оповещались приведенные выше преступления, за которые высочайше повелевалось «удалить царя Соломона вовсе от управления имеретинским царством как явного противника священной воли Его Императорского Величества, нарушителя народного спокойствия и трактата, им заключенного, и как клятвопреступника, изменившего государю императору и данной им перед Богом на св. Евангелии присяге».

Поэтому главнокомандующий обращался к «благороднейшим сословиям Имеретии – духовенству, князьям и дворянам, призывая, обще со всем народом, именем великого государя императора, не обинуясь, приняв присягу на вечную верность подданства Его Императорскому Величеству, признать и покориться единой и непременной верховной власти могущественнейшего и славнейшего российского государя императора, отвергнув навсегда всякую зависимость от бывшего царя Соломона, правосудием Его Величества отчужденного от управления царством, и навсегда прекратить с ним всякие явные и тайные связи, сношения или даже переговоры через посторонних людей, опасаясь навлечь на себя неминуемые бедствия, когда сие будет открыто».

Далее в прокламации объявлялось об учреждении «временного имеретинского правления» из почетнейшего имеретинского дворянства с председательствованием российского чиновника, кои, «сообразуясь умоначертанию и народным обычаям, будут управлять с кротостью и милосердием и займутся единственно благоустройством и счастьем народным».

Приведенные выше письмо и прокламация генерала Тормасова были отправлены Симоновичу еще до получения главнокомандующим просьбы царя Соломона прислать в Имеретию надворного советника Могилевского. Уступая этой просьбе, Тормасов предписал Симоновичу повременить передачей письма и обнародованием прокламации до выяснения результатов свидания Соломона с Могилевским. Последнему перед отправлением его в Имеретию Тормасов поручил лично передать царю особое письмо, в котором категорически отказывался принять «пункты новой обязанности» и советовал Соломону немедленно исполнить не раз уже предъявлявшиеся к нему требования. Командировка Могилевского ускорила развязку имеретинских дел.

Во время переговоров в Варцихе Соломон был в крайне удрученном состоянии. С сильным волнением принял он из рук Могилевского письмо Тормасова и даже не сразу решился распечатать его. Обычное малодушие и нерешительность охватили царя. Он не знал, на чем остановиться: исполнить требование Могилевского или последовать совету окружавших его князей, особенно Леонидзе и Кайхосро Церетели, всеми мерами возбуждавших упрямство царя. Соломон колебался, находясь под гнетом тяжких душевных мук. Минута была решительная. И быть может, при большем искусстве и терпении Могилевскому удалось бы найти наконец пункты к взаимному согласию, тем более что и сам Соломон мало-помалу начинал выказывать некоторую уступчивость.

Но Могилевский придал своей миссии слишком официальный характер и настойчиво добивался лишь категорического на свои требования ответа: «Да или нет» и в понятном колебании царя видел лишь намерение «проволочь время».

Прошли сутки в бесконечных переговорах, которые Соломон вел с Могилевским и лично, и через доверенных лиц. На попытки царя прийти к соглашению путем некоторых взаимных уступок Могилевский отвечал, что он не уполномочен ни прибавлять, ни умалять что-либо из объявленных уже им предложений и что он послан не с чем-либо другим, как только «с уважением желания царя видеться с ним, для открытия сокровенных своих мыслей, для объяснения со своей стороны последних решительных предложений главнокомандующего и для узнания от царя прямого на оные ответа».

При этом Могилевский прибавил, что в угодность царю он может сделать только то, что немедленно отправит к Тормасову нарочного курьера с донесением о мыслях и желаниях Соломона на тот случай, что, быть может, главнокомандующий найдет возможным сделать ему «какое-либо уважение».

«Сей ответ мой, – доносил Могилевский Тормасову, – был принят с удовольствием, и я позван был к царю, где опять при полном собрании князей и духовенства повторил, что одно безотлагательное исполнение сих предложений может доставить Его Высочеству истинное счастье и что нет уже ему других путей к умилостивлению государя императора, как только единая во всем покорность священной его воле. После чего я тотчас начал откланиваться царю, который крайне удивился, что я уезжаю в Кутаис, и убедительно просил меня остаться у него в Варцихе до получения ответа от вашего превосходительства на мое донесение; но я под разными предлогами от того отказался, сказав, что я всегда в распоряжениях Его Высочества и что могу из Кутаиса приезжать к нему в Варцих, когда случится какая надобность или угодно ему будет со мной говорить. Сим окончилось последнее свидание, и я уехал».

Донося пространно главнокомандующему о подробностях пребывания своего в Варцихе, Могилевский сообщал, что в Имеретии стоит уже весна, реки начали разливаться и деревья распускаются. Вместе с тем он добавлял: «Странно мне показалось то, что из чиновников царских, с которыми я имел случай говорить наедине, каждый хвалился, что он все сможет сделать у царя, да и действительно, они говорят правду, потому что царь слушает советов даже и последнего человека, кто только пугает его русскими. Следовательно, мудрено весьма учредить там благоустройство и порядок, где управляет человек, болящий духом и телом, коего умом и даже помышлением владеют другие».

Таковы были впечатления Могилевского, вынесенные им из суточного пребывания в Варцихе.

В Кутаис он вернулся 11 февраля и одновременно с отправлением донесения Тормасову о результатах переговоров своих с Соломоном, не выждав ответа главнокомандующего, тут же сообщил Симоновичу о необходимости приступить к принятию решительного воздействия на царя Имеретии. Симонович в тот же день послал нарочных к правителям Мингрелии и Гурии, а также в Сурам к полковнику Сталю, прося первых приблизиться к границам Имеретии, а последнего – двинуть егерские батальоны к пунктам, указанным ранее в предписании главнокомандующего, и попутно приводить к присяге местное население. Что же касается письма Тормасова к Соломону с категорическим требованием ответа в трехдневный срок и прокламации к имеретинскому народу, то Симонович задержал пока эти документы у себя с тем, чтобы предварительно придвинуть войска к резиденции Соломона, и только 17 февраля послал царю означенное письмо. Таким образом, 20 февраля было назначено Симоновичем крайним сроком, по истечении которого надлежало приступить к насильственным мерам против царя Соломона.

Между тем полковник Сталь, получив 14 февраля требование Симоновича двинуть егерские батальоны в пределы Имеретии, на другой же день направил колонну майора Прибыловского из селения Али, а колонну майора Реута – из Сурама. В последнем в это время находился и сам главнокомандующий генерал Тормасов, прибывший сюда незадолго перед тем из Тифлиса.

Колонна майора Прибыловского, преодолевая трудности зимнего похода через Вахтанский хребет, без дорог, по глубокому снегу подошла 20 февраля к селениям Сачхери и Свири. На следующий день сюда явились архиерей Кутатели, князь Зураб Церетели с сыном и многие из почетных князей и дворян, кои, выслушав прокламацию Тормасова, присягнули на верность государю императору. К тому же времени колонны майора Реута дошли до селений Квеби и Чхери, приведя к присяге попутное население.

Соломон, извещенный о движении русских войск со стороны Сурама, снова возобновил переговоры с Могилевским. Между Кутаисом и Варцихом беспрерывно ездили уполномоченные царя, в число коих, как доносил Могилевский, «употреблены были все митрополиты и духовные царские отцы, преисполненные лжи и обманов».

Приближался конец трехдневного срока. Предвидя неизбежность роковой минуты, царь Соломон глубоко мучился. С одной стороны, он ежедневно получал известия о быстром движении русских войск и о том, что по пути их народ добровольно принимает присягу на подданство России, а с другой стороны – настойчивые внушения «злых советников терзали его душу» и наталкивали на гибельное сопротивление нам. Изнемогая под бременем душевной муки, царь накануне 20 февраля решил было явиться в Кутаис и исполнить все наши требования. Но в самую последнюю минуту царевич Константин и князь Леонидзе успели-таки отговорить царя от принятого им решения, и Соломон послал Симоновичу последний роковой отказ.

«Царевич Константин, – доносил Могилевский, – повсюду разглашает, что он, будучи теперь человек потерянный, на все отважится, и поставил себе законом – мщение русским. Действительно, он кидается повсюду и старается привлекать к себе партии, чтобы испытать счастье против русских войск. Он-то и Леонидзе – причина всего зла».

Настало 20 февраля. Не получив от царя Соломона желаемого ответа, Симонович в тот же день обнародовал во всех церквах Кутаиса прокламацию главнокомандующего и привел жителей к присяге. Последняя произведена была торжественным порядком, в присутствии в каждой церкви «штаб-офицера, капитанов, при приличных на сей случай командах для параду». Население Кутаиса отнеслось к произошедшему перелому с поразительным равнодушием и по принесении присяги спокойно разошлось из церквей с тем, чтобы беззаботно предаться развлечениям Масленой недели.

На другой день, 21 февраля прибыл в Кутаис архимандрит Гелатского монастыря Давид, который, как доносил Могилевский, «объявил, что царь приказал ему явиться к полковнику Симоновичу и объяснить, что Соломон находится в сокрушении и даже в отчаянии, проливая беспрестанно слезы раскаяния за свои преступления, и просит помилования. Однако же нельзя верить, добавлял Могилевский, чтобы сие сокрушение его было чистосердечно, ибо в тот же день наш лазутчик принес известие, что царь 19 февраля отправил к Шериф-паше в Ахалцых князей Кайсохро, Семена и Бари Церетели с подарками и убеждением дать ему лезгин в помощь против наших войск, что я думаю Шериф-паша и исполнит по тесным между ними связям».

Насколько справедливы были донесения лазутчика, сказать, конечно, трудно. Но возможно, что окончательно лишившись всякого самообладания, царь Имеретии был способен одновременно лить слезы раскаяния и искать помощи против нас у турок. Несомненно, что нравственные муки, переживавшиеся в эти дни царем Соломоном, заставляли его совершенно терять голову, страдать глубоко и искренне. Все видевшие в это время царя в Варцихе единогласно утверждали, что он в отчаянии бросался на пол, царапал себе лицо, рыдал и бесновался до такой степени, что приходил в полное бессилие. В таком состоянии царь не мог, конечно, уже руководить не только событиями, но и самим собой и являлся жалкой игрушкой в руках своих приближенных.

«Грешно было бы, – писал Могилевский, – признавать его преступником наравне с его любимцами, которые овладев даже и помышлениями его, испивали кровь несчастных жителей под видом преданности своей к нему, и одни более достойны небесного гнева. Теперь царь клянет своих советников, но при всем том, по привычке и влиянию их на его ум, не может разлучиться с сими сокровищами, особливо с князем Леонидзе, достойным виселицы, и с ним же совещается».

Продолжение следует.