19 августа, 2014

Большая Кавказская война (36)

Продолжение. Начало в № 5 за 2008 г.

Хотя высочайший рескрипт на увольнение генерала Тормасова последовал еще в начале июля 1811 года, сдача должности затянулась до осени, и только 22 сентября маркиз Паулуччи фактически вступил в управление Закавказьем. В это время события на внешних границах последнего были уже в полном разгаре.

Еще в конце 1810 года вследствие настойчивых усилий Англии между Персией и Турцией был заключен союз с целью совместных действий против нас в Закавказье. Дабы поддержать Персию в приготовлениях ее к войне с нами, Оттоманская Порта отправила в Тегеран своего великого визиря с большой суммой денег. В то же время и Англия щедрой рукой сыпала золото при персидском дворе. Она доставила в Персию 20 тысяч ружей и вместо бывшего простого политического агента аккредитовала при тегеранском дворе полномочного министра, в свите которого прибыло много инструкторов для обучения персидских войск, формирования пехотных частей, постройки крепостей и литья пушек.

Фото: Сергей Корец

При поддержке своих союзников персияне деятельно готовились к войне: запасали провиант, увеличивали артиллерию, формировали новые регулярные полки сарбазов. Все эти приготовления не были тайной для нас. Тормасов еще в марте 1811 года писал военному министру: «Все сие, ежели при самом начале не будет ниспровергнуто решительным ударом, может сих соседей Грузии, при столь деятельной помощи постороннего влияния, сделать наконец опасными. По мнению моему, единый способ отнять у Персии возможность воевать чужими руками есть тот, чтобы нанести внутри государства сильный удар, после чего хищные соседи Грузии могут быть употреблены самими же нами против Персии».

Но для этого, по мнению Тормасова, необходимо было усилить кавказские войска еще одной дивизией с тем, чтобы иметь возможность «войти двумя колоннами в самое сердце Персии и в одну кампанию окончить все дела здешнего края, занять нужные границы, усмирить всех хищных народов, удалить навсегда от Персии всех иностранных совещателей и, сделав с персиянами союз, заставить их просвещаться под нашими наставлениями, не принимая влияния других держав. Персияне и особливо благомыслящие посреди их чувствуют сами, что рано или поздно мы больше всех должны иметь у них влияния; знают всю полезность для государства своего от союза с Россией; знают, что льстивые обещания нынешних союзников Персии не могут быть надежны; что Франция весьма отдалена; что Англия, хотя и поставила ногу в Бендер-Бушире, на берегу Персидского залива, но еще не твердую; что Порта Оттоманская по разделении мухамеданской религии была и будет врагом Персии, и хотя ныне через то же иностранное влияние сии две державы доведены против нас до соединения, но что сие не может быть прочно. Многие из персидских владельцев, как мне достоверно известно, внутренне желают события сего плана, но английское золото, подкупившее правительство, заставляет их терпеть и ожидать времени».

Однако осуществить планы Тормасова не представлялось возможным уже потому, что не только нельзя было усилить кавказские войска еще одной дивизией, но, наоборот, как сказано выше, предписывалось отправить с Кавказа в Россию четыре полка. А между тем противники наши деятельно заботились о том, чтобы организовать восстание всего мусульманского мира Кавказа. С этой целью турецкие и персидские эмиссары были разосланы ко всем мусульманским владетелям Закавказья, в Чечню, Дагестан и в Закубанье. У одного такого турецкого эмиссара, задержанного в Шекинском ханстве, найдено было 32 пакета с султанскими фирманами, призывавшими правоверных «отважиться на сокрушение носа гордости заблудших гяуров.

Но, к счастью, столь опасный для нас союз Персии с Турцией совершенно случайно распался в самом своем начале. Эриванский сердарь Гуссейн-Кули-хан пожелал лично увидеться с эрзерумским сераскиром Эмин-пашой для соглашения относительно совместных действий на Карталинию со стороны карсского пашалыка. Свидание это должно было состояться на правом берегу Арпачая, «ниже крепости Магизберда».

Фото: Сергей Корец

И вот 30 августа 1811 года эрзерумский сераскир и эриванский сердарь с многочисленным конвоем войск приближались к условленному месту встречи и были уже в виду друг друга. Пестрая свита их по азиатскому обыкновению носилась впереди, щеголяя друг перед другом лихостью джигитовки и оглашая арпачайскую равнину топотом сотен коней, бряцанием оружия и трескотней выстрелов.

Вдруг один из джигитовавших курдов, проскакивая мимо сераскира, выстрелил из пистолета прямо ему в лицо. Пуля пробила голову, и Эмин-паша замертво упал с лошади. Его тотчас же подхватили и, «не съезжаясь с персиянами», увезли обратно в Карс, где сераскир «тотчас же распустил свои войска», а затем и сам «по облегчении от раны» возвратился в Эрзерум.

Гуссейн-Кули-хан эриванский в свою очередь вернулся в Эривань, так и не повидавшись со своим союзником. Хотя выстреливший в сераскира курд, как оказалось, был подкуплен магизбердским владельцем Кара-беком, давно искавшим случая убить Эмин-пашу, тем не менее план совместных действий персиян с турками рухнул окончательно. Опасность, угрожавшая Карталинии с этой стороны, устранилась, таким образом, сама собой. Но новый главнокомандующий маркиз Паулуччи не удовольствовался этой «нечаянной расстройкой в преднамерениях» наших противников. Пользуясь взаимным охлаждением их, он в свою очередь возымел «стремительное желание попрать гордость турок».

«С прискорбием видя, – объяснял Паулуччи, – что богатейшая борчалинская дистанция, по смежности своей с турецкой ахалкалакской областью, разоряемая набегами турок, угоном скота и увлечением жителей в плен, наипаче в последние годы, начала совершенно упадать и недоимки в податях, следуемых в казну, увеличились до чрезвычайности, я решился для благосостояния Грузии непременно истребить сие гнездо разбойников и покорить оружием саму ахалкалакскую крепость, как можно поспешнее».

Одной из побудительных причин, заставивших главнокомандующего торопиться с осуществлением своих намерений, было желание завладеть ахалкалакской областью ранее ожидавшегося в скором времени заключения мира с Турцией, «дабы приобретение сие можно было поместить в мирном трактате».

Итак, во исполнение сего полезного для Грузии преднамерения, также стремясь понизить кичливость турок, гордящихся их успехами при несчастном штурме Ахалкалак российскими войсками, бывшими под командой графа Гудовича, показать им истинную силу русского оружия и возвысить блеск оного, главнокомандующий маркиз Паулуччи послал адъютанта своего подполковника Степанова в Гори с секретным предписанием «отличному по воинским талантам» шефу Грузинского гренадерского полка полковнику Котляревскому.

Последнему предписывалось: «Сохранив всевозможную скрытность в своих распоряжениях, составить отряд из двух батальонов его полка и 100 казаков, идти с ними к Ахалкалакам напрямик, стороной от боржомского ущелья, по пустым, в теперешнее время почти непроходимым дорогам, присоединить из Думанис батальон 46-го егерского полка, нечаянно вступить в ахалкалакскую область и взять крепость приступом».

Котляревский с благодарностью принял на себя трудное это поручение и бодро пошел на новый подвиг. В ночь с 3 на 4 декабря 1811 года он тайно выступил из Гори с одним батальоном Грузинского гренадерского полка и сотней донских казаков Ежова. Другой батальон грузин, стоящий у реки Куры, присоединился к отряду на переправе. Вопреки предписанию главнокомандующего Котляревский не взял с собой ни одного орудия, но зато с отрядом шло несколько вьюков со штурмовыми лестницами, изготовленными тайно двумя плотниками по особому заказу Котляревского.

Последний избрал для достижения Ахалкалак тот же способ, каким следовал и в Мигри: предводитель русских орлов шел там, где орлы вьют себе гнезда. Три дня – 4, 5 и 6 декабря небольшой легкий отряд Котляревского пробирался по пустынным дорогам через горы и степи Триалетии. Глубокие снега и сильные морозы как бы стояли на страже турецких пределов, а «ужасные метели» ежедневно грозили насыпать снежный могильный холм над горстью гренадер Котляревского. Но последние уверенно шли за своим отважным вождем, ни минуты не сомневаясь в победе даже над самой природой. На рассвете 7 декабря измученный невыразимо тяжелым походом отряд вошел в пределы ахалцыхского пашалыка. До крепости Ахалкалак оставалось не более 25 верст. Идти далее днем значило бы обнаружить себя и погубить все предприятие. Котляревский скрыл свой отряд в одном из попутных ущелий. Целый день таились здесь гренадеры в снегу, на ветре, не смея развести костры. Скучен был этот бивак и отдыха войскам он не дал – готовились к штурму. Батальон 46-го егерского полка, который должен был выйти на соединение с Котляревским из Думанис, не мог пробиться через снега, лежавшие на пути его. Приходилось штурмовать крепость двумя батальонами и сотней казаков – всего около 1200 человек. Котляревский разделил свой отряд на три колонны, каждую в 200 гренадер и фузилер, с 20 стрелками. Кроме того, одна рота выделена была для занятия двух форштадтов, лежавших невдалеке от крепости, и составлены три отдельные команды, по 30 человек каждая, для производства во время штурма фальшивых атак. Колонны вверены были начальству: одна – Грузинского полка подполковнику Ушакову, другая – адъютанту главнокомандующего подполковнику Степанову, а третья – осталась под начальством самого Котляревского. В этих приготовлениях к штурму прошел весь день 7 декабря.

Едва стемнело, отряд двинулся к крепости. Тихо перебрались гренадеры через каменистый овраг, по которому протекала речка Топоравань-чай, переправились через нее по мосту под самой крепостью и к полуночи приблизились к последней настолько, что ясно стали слышны оклики на стенах турецких часовых. Ночной марш этот по глубокому снегу, в нервном, напряженном состоянии каждого солдата сильно утомил войска. Котляревский остановил отряд в двух верстах от крепости, чтобы дать людям отдохнуть и собраться с силами к предстоявшему подвигу. А крепость между тем спала спокойным сном. Никто из защитников ее не мог допустить и мысли, что по снегам, в морозы и метели кто-либо отважится пройти сюда из пределов Грузии, по таким местам, где зимой не летит и птица.

А в это время тысяча русских сердец нервно бились всего в двух верстах от крепости, и возбужденные взоры гренадер Котляревского нетерпеливо впивались в ночную тьму, где смутно рисовались зубчатые стены, обагренные уже однажды русской кровью. Недолго отдыхали колонны и в два часа пополуночи в строжайшей тишине двинулись к крепости. Как тени приблизились они к стенам, «приставили в одно мгновение лестницы и, оспаривая первенство идти на приступ, взлетели на две батареи». Часовые на стенах заметили штурмовые колонны лишь в тот момент, когда они по лестницам взлетали уже на стены.

Тем не менее гарнизон, состоявший из 200 янычар, выскочил по тревоге. Но было уже поздно: Грузинского гренадерского полка капитан Шультен, родственник Котляревского, первым взошел на стену и, «невзирая на сильное упорство неприятеля, собравшегося защищаться на батареях, гренадеры очистили крепость и цитадель в полтора часа». «Штурм, – как доносил всеподданнейше Паулуччи, – благодарение Богу, был благополучен, и гордая ахалкалакская крепость, природой и искусством укрепленная, вмещавшая в себе гнезда разбойников, наносивших с давних времен неисчислимые бедствия Грузии, наконец после упорной защиты оной турецким гарнизоном, продолжавшейся полтора часа, понизив надменное чело свое от блеска высокославного оружия вашего императорского величества, повержена двумя только батальонами Грузинского гренадерского полка к священным стопам вашего величества».

Весь гарнизон, за исключением 47 человек, положивших оружие, был истреблен. Два знамени, все имущество турок, 16 орудий на лафетах и несколько лежавших прямо на стене, 40 пудов пороху и большое количество снарядов и боевых припасов были трофеями этого штурма. Наши потери состояли всего из 30 убитыми и ранеными, что Паулуччи относил «единственно к храбрости и стремлению, коими офицеры и солдаты одушевляемы были при штурме». К этому надо добавить, что главной причиной столь незначительных потерь была, конечно, полная скрытность движения отряда к крепости и тщательная подготовка всего предприятия, для совершения его в строгой тайне. Сам Котляревский говорил потом: «Провидение спасло наш отряд, что он не был открыт в границах пашалыка».

К сожалению, отсутствие материала не дает возможности нарисовать полную картину этого замечательного марша Котляревского к Ахалкалакам и выяснить в подробностях все меры, принимавшиеся им для сохранения своего отряда среди снегов и метелей в пустынных трущобах Триалетии.

Вменяя себе в священную обязанность отдать должную справедливость наиболее отличившимся «в сем важном воинском действии, главнокомандующий ходатайствовал о награждении полковника Котляревского чином генерал-майора как «достойного носить сие звание по отличным его воинским талантам, благоразумию и опытности».

Вместе с тем маркиз Паулуччи, стремясь всемерно возвысить воинский дух во вверенном ему корпусе, так как сие есть первый шаг к важным воинским действиям, ходатайствовал в ознаменование милосердия его величества к войскам, совершившим столь знаменитый подвиг к славе всероссийского оружия, о пожаловании Грузинскому гренадерскому полку, как примерному здесь, знамен за отличие. «Монаршая награда эта, – писал Паулуччи, – составив честь сего полка, неминуемо возбудит соревнование во всех чинах корпуса, высочайше начальству моему вверенному».

Ходатайство главнокомандующего было уважено: Котляревский произведен в генерал-майоры, а Грузинскому гренадерскому полку были пожалованы георгиевские знамена с надписью: «За отличную храбрость при взятии штурмом турецкой крепости Ахалкалаки с 7 на 8 декабря 1811 года». Сам маркиз Паулуччи награжден был орденом св. Владимира 2-й степени.

Овладев столь удачно Ахалкалаками, предстояло оставить в крепости достаточный гарнизон для упрочения положения нашего во вновь завоеванной области. Но в распоряжении Котляревского не было необходимых для этого сил, так как батальон 46-го егерского полка с казаками Данилова все еще не подходил из Думанис. Подкрепление это было тем необходимее, что надлежало озаботиться заготовкой продовольствия для будущего гарнизона ахалкалакской крепости. Доставить хлеб из Грузии в это время года не было никакой возможности. Приходилось добывать его реквизицией в ахалкалакских селениях, но последние были покинуты жителями, которые, попрятав хлеб, бежали со скотом и имуществом частью в Ахалцых, а частью в Чалдыркский округ. При таких условиях Котляревскому, имевшему в своем отряде всего 80 казаков, трудно было, конечно, разыскивать хлеб и отбивать скот. Он послал нарочного отыскивать шедший к Ахалкалакам батальон 46-го егерского полка и остановить его в селении Котели, куда к 9 января отошел и сам, рассчитывая найти там необходимые ему запасы продовольствия. Но Котели оказалось также покинутым жителями, и в окружных с ним селениях найдено было всего лишь 80 четвертей хлеба.

Наконец, подошел егерский батальон с двумя орудиями и сотней казаков. Котляревский вернулся обратно в Ахалкалаки и решил отсюда, несмотря на суровое время года, произвести поиск в чалдырских селениях. Для этого был сформирован отряд из 800 гренадер, 60 егерей, двух орудий и 150 казаков. Но и эта крайняя мера не принесла особенных результатов: отогнали одну тысячу баранов и 60 штук разного скота, хлеба же нашли настолько мало, что им можно было обеспечить ахалкалакский гарнизон всего лишь месяца на полтора, то есть до 1 февраля. Получив донесение Котляревского о затруднениях им по обеспечению продовольствием ахалкалакского гарнизона, главнокомандующий командировал в Ахалкалаки подполковника Джораева, со 150 человеками казахской конницы для розыска хлеба, несомненно, попрятанного бежавшими жителями в ямах и укромных местах.

Котляревский же к тому времени, оставив гарнизоном в крепости батальон 46-го егерского полка и 40 казаков под общим начальством майора Борщова, с остальными войсками двинулся обратно в пределы Грузии, в местечко Гори, на зимние квартиры. Но здесь вскоре получено было им новое назначение, призывавшее его в давно знакомый Карабаг.

Неудачный для персиян исход борьбы с нами в 1810 года вынудил наследника персидского престола Аббас-Мирзу с наступлением зимы распустить свои войска и «искать с сарбазами отдыха от трудов в Тавризе». Но с весны 1811-го опустошительные набеги персидских партий в Карабах снова возобновились.

В это время охранение здесь шестисот верст нашей границы: по Араксу – от Джевата до Мигри и со стороны Нахичеванского ханства, по местности гористой и труднодоступной, лежало на двух полках: Троицком мушкетерском и 17-м егерском, которые имели не более трех тысяч человек и должны были еще содержать постоянные гарнизоны в Елизаветполе, Нухе, Шуше, Мигри и во многих других пунктах Карабага, Ширвани, Шеки и Елизаветпольского округа. Общее начальство над этими войсками возложено было на генерал-майора Хатунцова, назначенного шефом Троицкого полка вместо генерал-майора Небольсина, умершего в Елизаветполе в конце 1810 года. Не стало еще одного из видных сподвижников Цицианова. Неумолимая смерть вырвала из рядов кавказских войск героя, отмеченного весьма редкой в те времена наградой – орденом св. Георгия 3-й степени.

Петр Федорович Небольсин начал службу в 1772 году, с отличием участвовал во второй турецкой войне и в 1804-м, с производством в генерал-майоры, назначен был шефом Троицкого полка, с которым сделал несколько походов против закубанских горцев. В начале 1806 года полк этот был передвинут в Закавказье, где за отличие в сражении при Ханашинском ущелье Небольсину и был пожалован орден св. Георгия 3-й степени. По возвращении из Нахичеванского похода в 1808-м Небольсин до своей кончины управлял Карабагским ханством и был бессменным начальником авангарда, располагавшегося на Тертере. Долгое время не было известно место последнего упокоения генерала Небольсина. Но в 1899 году на крепостной площади г. Елизаветполя была предпринята попытка постройки часовни на месте бывшей городской церкви. При расчистке мусора под оградную площадь неожиданно был открыт надгробный памятник-плита с хорошо сохранившейся надписью. Последняя была сделана прописной скорописью и гласила: «Здесь погребен генерал-майор, Троицкого полка шеф, бригадный командир и разных орденов кавалер Петр Федорович Небольсин, родившийся в 1744 году, вступивший в военную службу 1772 года августа 10-го дня и скончавшийся в 1810 году, от рождения на 56-м году» (в надписи сделана ошибка в годе рождения, так как Небольсин родился в 1754 году). Открытая плита покрывала могилу в виде малого склепа, находившегося под полом бывшей церкви, как раз против алтаря. С постройкой часовни склеп Небольсина вошел в черту ее ограды.

Общая малочисленность наших войск в Карабаге отягчалась еще сильной болезненностью, свирепствовавшей между ними. Губительные климатические условия большинства стоянок, плохие помещения, весьма вероятная неудовлетворительность продовольствия, жизнь, полная тревог и лишений, – все это подрывало силы людей и развивало в войсках страшную заболеваемость и смертность. По свидетельству современников, солдат в те тревожные времена «иногда по несколько недель ходил в одной и той же рубашке, ложился спать не раздеваясь, переходил вброд через реки и сушил одежду собственной теплотой – на своем теле, питался подолгу сухим хлебом, да и его получал в недостаточном количестве».

Случалось, солдаты целый год не получали крупы и не имели соли. Шеф 17-го егерского полка полковник Асеев в апреле 1811 года доносил, что опасается, «дабы от неимения соли люди не начали пухнуть». Даже офицеры не всегда имели возможность ежедневно готовить себе горячую пищу: суп варили при случае на несколько дней и в манерках переносили его с места на место, разогревая на ночлегах. Больных лечили в лазарете и в околотках при полку, но не всегда имелись медикаменты. Случалось, не было и врача. Преобладающими болезнями были горячки и лихорадки, отличавшиеся большим упорством. Болезни эти сильно ослабляли организм и даже на выздоравливающих клали отпечаток иногда на всю жизнь, делая человека неспособным к продолжению строевой службы. Некоторые виды лихорадки доводили человека до исступления и даже до самоубийства. Наиболее губительными в этом отношении были берега Аракса и особенно крепости Мигри. Последняя, по донесению Котляревского, представляла буквально «огромный лазарет, где ежедневно умирали по несколько человек. Число больных в 1811 году возросло в Мигри до 598 человек, так что из находившихся здесь двух батальонов, имевших по списку свыше 800 человек, не оставалось под ружьем и 200 егерей, годных к делу. Больные же находились без всякого медицинского присмотра, за неимением ни докторов, ни лекарств, ни необходимых инструментов». Помочь этому было весьма трудно, так как «превозмогающее и несоразмерное число больных в Миграх происходило, как доносил шеф полка полковник Живкович, от необычайных жаров и сгустившегося воздуха, а паче в течение августа и сентября, то есть когда произрастающая там бумага начинала цвести».

Тяжелые условия быта обуславливали значительную убыль в частях войск от побегов. Последние учащались преимущественно в период военных действий, то есть весной и летом. Дезертирству, составлявшему между прочим в те времена обычное явление во всей русской армии, в кавказских войсках немало способствовало то обстоятельство, что Аббас-Мирза, стремившийся создать у себя нечто вроде европейских регулярных войск, всякими способами переманивал к себе наших солдат и даже офицеров и составлял затем из них особые части инструкторов.

Беглые солдаты наши нередко занимали в персидских войсках довольно привилегированное положение и, несомненно, оказывали влияние на улучшение боевых качеств нестройных персидских полчищ. Печальный факт значительного дезертирства в кавказских войсках нисколько не умаляет, однако, испытанной доблести их и должен быть скорее отнесен к недостаточной заботливости об удовлетворительном содержании солдат, чем к малой выносливости их. В те времена от солдата требовалось такое долгое, почти неослабное напряжение и физическое, и нравственное, которого не могли одинаково выдерживать все натуры, несмотря даже на страх более или менее продолжительной прогулки по «зеленой улице» (так назывались на солдатском языке пресловутые шпицрутены, одно из жесточайших наследий прусской военной муштры).

Таково было состояние тех немногочисленных войск, на которых лежало охранение длинной, шестисотверстной границы нашей в Карабаге. Разбросанные по преимуществу незначительными частями по постам, они не всегда имели возможность прикрывать наши пределы от вторжения в них многочисленных партий персидской легкой конницы, с быстротой переносившихся от одного пункта к другому. Бывали даже случаи, что сами посты эти погибали под натиском неожиданно появлявшегося многочисленного противника. Так, например, в феврале 1811 года был почти совершенно истреблен пост из 52 человек, находившийся в 10 верстах от Аракса, в армянском селении Шегаузе и служивший как для наблюдения за Араксом, так и для связи Шуши с Миграми.

С наступлением лета 1811 года обычные набеги персиян в Карабаг участились. Противодействовать этому мог только один как ближайший к границе 17-й егерский полк, части которого отвлекались командировками даже за пределы Карабага. Наиболее обременительно было содержание гарнизона в крепости Мигри. Здесь стоял один батальон, таявший от болезни и смертности. Для поддержания его необходимо было иметь в Татеве другой батальон и, кроме того, назначать целые роты для конвоирования в Мигри провианта, денег и т. п.

При таких условиях, конечно, от 17-го егерского полка оставалось слишком мало свободных сил для отражения набегов персиян, врывавшихся одновременно и от худоаферинской переправы, и со стороны Нахичевани. Подкрепить же наши войска в Карабаге признавалось решительно невозможным. А между тем в это самое время Аббас-Мирза, находившийся с главными своими силами у Нахичевани, задался целью вытеснить нас из Мигри. Получив сведения о сосредоточении больших сил персиян на Араксе, у Куртдага, гарнизон Мигри усилили еще одним батальоном 17-го егерского полка, и только благодаря этой своевременно принятой мере удалось нам отбить двукратные попытки персиян (31 августа и 17 сентября) и вернуть обратно Мигри, потеря которого была для них вообще весьма чувствительна.

Особенным упорством отличался бой 17 сентября, начавшийся тем, что высланная из Мигри в пикет к Араксу команда из 45 егерей под начальством штабс-капитана князя Баратова, подходя к пункту назначения, заметила персиян, притаившихся между камней. Баратов дал знать об этом в Мигри. На поддержку ему был выслан капитан Черняковский с 65 егерями. Но едва они начали перестрелку, как с окрестных возвышенностей со стороны Аракса двинулись на них в густых колоннах более трех тысяч персидских сарбазов, вооруженных английскими ружьями. Баратов и Черняковский начали отступать к крепости, откуда в это время выходил уже к ним на поддержку начальник гарнизона майор Терешкевич с сотней слабых, полубольных солдат. Соединившись, егеря перешли в наступление и отбросили персиян.

По поводу этого случая Паулуччи и отдал приказ: «Все военнослужащие должны видеть, что лучше умереть со славой, нежели жить с бесславием, и для того, хотя бы то жизни стоило, Баратов и Черняковский не должны были ни одного шага уступить неприятелю, невзирая ни на какое его превосходство». Приказ этот замечательный, конечно, по идее, в нем выраженной, был, однако, совершенно несправедлив в отношении Баратова и Черняковского, которые действовали мужественно, самоотверженно, но в то же время и благоразумно. Упорствуя в неравной борьбе, они были бы, несомненно, отрезаны от Мигри и слабый гарнизон последнего персияне раздавили бы, таким образом, по частям. Но помимо того, и само отступление Баратова и Черняковского, совершенное с полным самообладанием, нисколько не пятнало их воинской доблести и служило скорее лучшей рекомендацией мужества и твердости подведомственных им войск. Очевидно, в то время еще недостаточно ясно сознавалась идея, выраженная спустя семь лет в знаменитом «наказе войскам 1818 года», в котором говорилось: «При отступлении познается: составлена армия из славных солдат или из беглецов робких».

Для более надежного занятия Мигри сюда введены были еще две роты 17-го егерского полка, причем больных удалили из крепости в другое селение. Видя бесцельность дальнейших попыток вытеснить нас из этого пункта, Аббас-Мирза перешел на Мугань, выжидая результатов деятельности своих агентов, отправленных для возбуждения восстания в Дагестан и для привлечения на свою сторону Мустафы ширванского и наследника карабагского ханства, владельца племени джебраила, Джафар-Кули-агу. Последний, несмотря на то, что после смерти отца своего Мамед-Гассан-аги сделался законным наследником Карабага, был обойден графом Гудовичем, отдавшим это ханство пожизненно дяде Джафара – Мехти-Кули-хану. Между дядей и племянником, естественно, возникли недружелюбные отношения. Джафар стал во главе многочисленной партии недовольных Мехти-Кули-ханом, который был человек вообще жестокий, жадный, несправедливый, настолько обиравший своих подданных, что Паулуччи грозил даже отнять у него ханство. «Если вы, – писал он хану, – будете недеятельны к своей обязанности, как сие ныне сказывается, то непременно будете удалены от управления Карабагом, ибо обитатели оного никогда еще не терпели таких нужд, каким подвержены они ныне при управлении вашем, через собственную вашу непопечительность о их благе».

Аббас-Мирза, хорошо знавший внутреннее состояние Карабага, решил воспользоваться несогласием в ханской семье и отправил посланца с собственноручным своим письмом к Джафару с прокламациями к джебраильским старшинам. Письмо это было перехвачено нами в то время, как посланец Аббас-Мирзы пробирался к Джафару, кочевавшему со всем своим народом верстах в 15 от Султан-Буда-Керчи. Паулуччи приказал майору Джини, стоявшему в Султан-Буда с батальоном Троицкого полка, арестовать Джафара как уличенного в измене нам и под надежным конвоем препроводить его в Тифлис.

Предписание это было исполнено в точности. И вот 16 января 1812 года 178 человек Троицкого полка при трех офицерах под общей командой капитана Оловяшникова подходили по дороге из Султан-Буда в Тифлис к Тертеру. В середине этой колонны ехал верхом арестованный Джафар, которого держал один солдат, сидевший сзади на той же лошади. Предстояло переправляться через Тертер вброд. Едва Джафар выехал на середину реки, как неожиданно ловким движением сбросил в воду сидевшего сзади него солдата, повернул лошадь по течению и скрылся скорее, чем растерявшийся конвой пришел в себя от изумления. Примчавшись окольными путями в свои кочевья, Джафар тотчас же написал Паулуччи письмо, в котором убеждал его в своей невиновности и в лживости взводимых на него обвинений в измене нам.

«Всякому известно, – писал он, – что я чист от этих наветов. Переносчика фирмана схватили в поле. Бумаги у него взяли и отправили к вам. Я ничего об этом не знал. Ваше превосходительство по письму (на мое имя) шах-заде и по доносу злоязычника лишили меня вашей благосклонности, приказали схватить меня и за караулом отправить в Тифлис. Хотя я и узнал об этом, но за всем тем с чистой верностью и преданностью, признавая себя невиновным, по одному лишь приглашению майора Джини отправился к нему. Он арестовал меня в своем доме, содержал там 16 дней и после отправил за караулом в Тифлис. А как я надеялся на службу своего отца и не мог перед друзьями и врагами перенести этого извета, которым обесчещен безвинно, то, вырвав узду из рук солдата, возвратился от реки Тертер, а ныне живу в своем прежнем местопребывании. Да будет известно вашему превосходительству, что я не изменник и впредь до конца жизни не возымею и мысли об измене, и кроме двора государя не имею убежища. Умоляю ваше превосходительство принять меры, чтобы не скитаться мне вне родины; чтобы семилетняя служба моего покойного отца и собственная моя не пропали. Сколько я ни соображаю, никакой измены в себе не вижу. Не опозорьте меня по словам недоброжелателей и поступайте так, чтобы я убедился в своей безопасности, остался бы в своей земле спокойным, продолжая службу государю».

Трудно, конечно, сказать, насколько справедливы были эти уверения. В те времена большинство ханов восточного Закавказья находились в более или менее деятельных сношениях с персиянами в зависимости от успехов нашей борьбы. Сам Мехти-Кули-хан карабагский, несомненно, интриговавший против Джафара и доносивший на него, не раз был уличен в сношениях с персиянами. Во всяком случае арест Джафара, не обещая нам никаких особенных преимуществ, возбудил, однако, против нас многочисленное и преданное ему население Джебраила и Джеваншира.

На письмо свое к главнокомандующему Джафар не получил никакого ответа. Эта неизвестность в связи с ожиданием ответственности за побег с Тертера, несомненно, мучила Джафара и колебала преданность его к нам. Подвластный ему народ негодовал за позорный арест их властелина. Близость многочисленных персидских войск, стоявших в Мугани, невольно привлекала взоры джебраильцев на ту сторону Аракса. И Аббас-Мирза решил воспользоваться колебаниями наследника карабагского ханства и преданного ему народа. В конце января 1812 года он придвинул свои войска к Араксу и вторгся в Карабаг двумя колоннами: одна направилась к Шах-Булаху, а другая под личным руководством самого Аббас-Мирзы двинулась на Султан-Буда, к кочевьям Джафар-Кули-аги.

В это время ближайшими к персидской границе были части Троицкого мушкетерского и 17-го егерского полков, разбросанные на всем пространстве южного Карабага. В Мигри находилось пять рот егерей, из коих половина была больных; две роты, в которых налицо было не более 140 человек, стояли в 45 верстах от Шуши, в урочище Тугах; две роты такого же состава были в Герюсах; остальные три роты оставались в штаб-квартире 17-го егерского полка в Шуше. В Султан-Буда для прикрытия кочевников стоял батальон Троицкого мушкетерского полка в составе 10 офицеров и 550 нижних чинов под начальством майора Джини (в батальоне этом состояло: майоров – 2, капитанов – 2, штабс-капитанов – 2, подпоручиков – 3, прапорщик – 1, унтер офицеров – 31, барабанщиков – 14, рядовых – 486, нестроевых и денщиков – 9). Получив известие о переходе войск Аббас-Мирзы через Аракс, шеф 17-го егерского полка полковник Живкович немедленно послал из Шуши на усиление султан-будского гарнизона капитана Ильяшенко с 200 егерями при 4 офицерах и одном орудии, а роты, стоявшие в Тугах, вызвал в Шушу.

1 февраля Ильяшенко выступил из Шуши по дороге к Шах-Булаху и, пройдя от крепости верст 30, был встречен неприятельскими разъездами. Присутствие персиян вблизи Шушинской крепости было несомненно. Но Ильяшенко все-таки двинулся вперед. Подходя к шах-булахским садам, он был окружен двухтысячным скопищем неприятельской конницы. Однако прокладывая себе дорогу штыками, отряд дошел до Шах-Булаха. Но дальнейшее движение вперед стало невозможным: огромные скопища персиян заняли все окрестные высоты и отрезали путь к Султан-Буда, до которого оставалось еще около 30 верст. При обоюдной энергии капитана Ильяшенко и майора Джини им, вероятно, все-таки удалось соединиться, но в то время, когда Ильяшенко пробивался к Шах-Булаху, в Султан-Буда произошло событие, совершенно исключительное в боевой летописи кавказских войск.

Еще в конце января до майора Джини стали доходить слухи о том, что большие силы персиян идут от Аракса к Султан-Буда. Но он, по-видимому, не обращал на это особого внимания и не озаботился ни укреплением Султан-Буда, ни обеспечением возможности отойти в случае надобности со своим батальоном к Шах-Булаху, где и защищаться за его высокими и крепкими стенами. Султан-Буда совершенно не был пригоден к упорной и продолжительной обороне. Это простое зимовье кочевников, не имевшее почти никаких жилых помещений, кроме землянок, вырытых в полускате горы. Площадь эта даже не была заблаговременно окопана рвом.

1 февраля на окрестных высотах показались передовые части войск Аббас-Мирзы, а вскоре появились и его главные силы. Увидев приближающегося противника, Джини построил батальон в каре впереди землянок, а орудия поставил «на открытом месте и никак не закрыл от неприятельской артиллерии, коей управляли англичане». Число персиян было подавляющее: Аббас-Мирза привел с собой свыше 10 тысяч конницы, 8 тысяч пехоты, 11 орудий и 100 фальконетов, многие части находились под командой английских офицеров. Закипел неравный бой. Стремительные атаки персиян были мужественно отбиваемы штыками троицких мушкетеров. Каре стояло непоколебимо, как гранитный утес, о который разбивались волны персидских полчищ. Однако многочисленная неприятельская артиллерия, руководимая, как сказано, английскими офицерами, быстро подавила нашу артиллерию: одно орудие было подбито, а взрыв единственного зарядного ящика лишил возможности продолжать огонь и из другого орудия. Почти в самом начале боя был убит командир батальона майор Джини. Вслед за ним выбыли из строя и остальные старшие офицеры – частью убитые, частью раненые. Но «храбрость солдат удерживала стремление неприятеля». Персияне перед самым вечером ворвались было в зимовье, однако дружный удар в штыки выбросил их обратно.

Наступил вечер. Атаки персиян прекратились. Команду над защитниками Султан-Буда принял капитан Оловяшников, находившийся здесь под арестом за побег Джафар-Кули-аги с Тертера. Едва стемнело, из персидского лагеря явился парламентер с писанной по-русски запиской Аббас-Мирзы, в которой наследник персидского престола увещевал начальника нашего отряда прекратить дальнейшее сопротивление и положить оружие. Оловяшников отверг это предложение. Аббас-Мирза прислал другое письмо «с угрозами, что всех перерубит в случае их несдачи». Оловяшников, видимо, колебался.

Находившийся при отряде Мехти-Кули-хан карабагский и известный проводник Карягина Мелик-Ваня уговаривали его, пользуясь ночной темнотой, отойти к Шах-Булаху и запереться в его стенах, причем Мелик-Ваня предлагал даже провести батальон прямо в Шушу. Но Оловяшников не выказывал особенного расположения к этому плану. Наоборот, выслушав Мехти-Кули-хана, он объявил ему: «Вы непременно должны выйти поспешно отсюда, а я сам о себе позабочусь и ни в Шах-Булах, ни в какое другое крепкое место не пойду». Дальнейшие увещевания не оказывали на Оловяшникова никакого действия, и карабагскому хану ничего не оставалось, как позаботиться о собственной безопасности. Пользуясь темнотой ночи, он незаметно со своими нукерами вышел из Султан-Буда и на другой день благополучно прибыл в Шушу. Оловяшников же «был настолько подл», что с рассветом 2 февраля послал в персидский лагерь унтер-офицера Лунева и трех рядовых с письмом, в котором он выражал желание сдаться, если Аббас-Мирза поручится, что гарнизон не будет уничтожен.

Обещание это было охотно дано и в пятницу, 2 февраля, в праздник Сретения Господня, Троицкий батальон положил оружие, добровольно передав знамена свои в руки персиян. Из всего батальона избежали плена лишь два человека: унтер-офицер Тимчук и рядовой Федотов, кои, «не согласившись на измену, бежали и дошли до Елизаветполя».

Печальный факт сдачи персиянам Троицкого батальона должен быть всецело отнесен к вине начальствующих лиц. Находившийся в Шуше, всего в 70 верстах от Султан-Буда, шеф Троицкого полка полковник Живкович ни разу не посетил султан-будского гарнизона и «не осмотрел место положения, которое занималось батальоном без всяких выгод». Кроме того, по каким-то неизвестным соображениям, Живкович оставил при этом батальоне под арестом капитана Оловяшникова, «а не взял его в крепость, могши помыслить, что сей капитан, страшась военного суда за упущение Джафар-аги и будучи близ границ, решится передаться неприятелю, особливо зная, что русские дезертиры находят там много выгод и уважения».

Командир батальона майор Джини не принял решительно никаких мер к укреплению занимавшегося им пункта, несмотря на то, что задолго имел сведения о готовившемся вторжении персиян. Благодаря этой беспечности батальон встретил в сорок раз сильнейшего противника на совершенно открытом месте и в течение целого дня расстреливался многочисленной неприятельской артиллерией. Несмотря на это, люди все-таки дрались с редким мужеством. Но к концу дня средства обороны были подорваны: оба орудия приведены в негодность и запас патронов иссяк (бежавшие обратно к нам из персидского плена в ноябре 1812-го 52 человека нижних чинов Троицкого полка показали, что в Султан-Буда они захвачены были персиянами, будучи не в состоянии себя защищать по случившемуся тогда недостатку в боевых патронах).

К этому надо добавить то удручающее впечатление, которое вызывалось видом убитых и беспомощных раненых, валявшихся тут же, на небольшой площадке, среди уцелевших еще защитников Султан-Буда, нервы которых и без того, конечно, сильно напряжены ужасами только что минувшего дня (маркиз Паулуччи посетил Султан-Буда 12 дней спустя произошедшей здесь катастрофы и нашел тут до 50 трупов наших солдат, убитых 1 февраля; можно полагать, что число раненых в этом бою было гораздо больше). Следующий день, несомненно, обещал еще более кровавую бойню: сопротивление сулило лишь поголовную гибель. Однако у Оловяшникова был выход из этого критического положения: надо было ночью уйти незаметно в Шушу. Успех этого предприятия был вполне возможен. Так сделал за семь лет перед тем Карягин. Так сделал на другой день в Шах-Булахе Ильяшенко. Так спаслись в ту же самую ночь из Султан-Буда Мехти-Кули-хан и два нижних чина.

Но Оловяшников вместо того, чтобы сразу принять это решение и энергично приступить к его исполнению тотчас же с наступлением ночи, находился в полной нерешительности и колебался в то время, когда каждая минута была дорога. Так проходила роковая ночь, а с приближающимся рассветом вслед за исчезавшей тьмой улетала безвозвратно и надежда на спасение.

Первый луч занявшейся зари бросил жребий султан-будского гарнизона. Выпадала: или поголовная честная смерть, или постыдная сдача. У Оловяшникова не хватило духа на первое, и он малодушно предпочел «жить в бесславии, чем умереть». В этом, как кажется, и состояла суть его «подлой» измены.

Это тяжелое для нас событие сильно подняло дух персиян. Позже Ермолов во время своей поездки в Персию видел в принадлежавшем Аббас-Мирзе Унджанском замке картину, изображавшую победу персиян над русскими, которые представлены обращенными в бегство, увлекаемыми в плен и с унижением молящими о пощаде. «Осматривая замок, – говорил Ермолов, – я спросил у сопровождавших меня персиян, какое картина представляет сражение? Не Асландузское ли? Наморщились рожи их и страх, изобразившийся в чертах от одного об оном воспоминании, заставил меня не требовать ответа. Я сделал другой вопрос. Не Ленкоранское ли? Как будто окован был язык персиян и ложь, столь обыкновенная в устах их, не изобрела ответа. Надобно было догадаться, что не оно. Наконец, сказано мне, что картина представляет разбитие Троицкого батальона. Я замолчал против правды».

В порыве восторга от столь необычайной для персидского оружия удачи Аббас-Мирза осыпал своими милостями всех передавшихся на его сторону карабагцев с Джафар-Кули-агой во главе и в тот же день двинулся к Шах-Булаху, где заперся отряд капитана Ильяшенко. Положение последнего было критическое. Не говоря уже о подавляющем численном превосходстве противника, в отряде не было ни патронов, ни провианта для продолжительной борьбы. А между тем персидские полчища облегли замок со всех сторон и под руководством английских офицеров собирались к решительному штурму. Ильяшенко со своей стороны делал вид, что готовится к отчаянной обороне, но в ночь с 3 на 4 февраля тихо вывез свое орудие из замка и при содействии прибежавшего сюда из Султан-Буда знаменитого Мелика-Вани отправил его через горы в Шушу, а вслед за тем выступил туда же и сам. Персияне по обыкновению не имели никакого наблюдения за тропинками, ведущими к крепости, а между тем по одной из них небольшой отряд Ильяшенко незаметно впотьмах пробирался из Шах-Булаха и, двигаясь всю ночь форсированным маршем, на другой день 4 февраля благополучно без потерь прибыл в Шушу.

Упустив отряд Ильяшенко, представлявшийся персиянам новой легкой добычей, Аббас-Мирза начал выселять за Аракс, в пределы Персии, жителей окрестных карабагских селений. Отдельные же партии конных персиян появились под стенами самой Шуши, в которой заперлись пять ослабленных рот 17-го егерского полка в составе всего 637 человек.

Успехи наших противников росли с каждым днем. Сдача Троицкого батальона подорвала обаяние нашей непобедимости и население стало передаваться персиянам при первом их появлении. Положение наше в Карабаге становилось критическим. Аббас-Мирза, заранее торжествуя победу, обещал Джафар-Кули-аге карабагское ханство. Персияне невозбранно хозяйничали на левом берегу Аракса, как вдруг разнесся слух, что идет Котляревский.

Получив сведение о вторжении персиян в Карабаг и опасаясь, что в числе тамошних наших военачальников едва ли найдется человек необходимых способностей и энергии, Паулуччи вызвал из Гори Котляревского, собрал ему от разных частей полуторатысячный отряд и предписал форсированным маршем идти в Карабаг через Новую Шемаху и Зардоб.

9 февраля Котляревский прибыл в Новую Шемаху и, взяв с собой стоявший здесь батальон Кабардинского полка, двинулся далее в Зардоб. Но тут ему пришлось оставаться целый месяц в ожидании подхода частей, назначенных в отряд. Последний мог быть составлен не иначе, как путем выделения мелких партий из других отрядов, занятых своими собственными нелегкими задачами по водворению порядка внутри занятого нами края.

В состав отряда Котляревского входили: Херсонского гренадерского полка – 44 человека, Кабардинского мушкетерского – 246 человек, Троицкого мушкетерского – 108 человек, Севастопольского мушкетерского – 511 человек, 17-го егерского полка – 435 человек, донского казачьего Попова полка – 201 человек, 20-й артиллерийской бригады – 3 орудия – 45 человек. Всего 1591 человек. Части эти должны сосредоточиться в Зардобе из Баку, Шеки, Ширвани, Елизаветполя и даже из Грузии.

Тем временем Аббас-Мирза, получив первые сведения о движении Котляревского в Карабаг, поспешно отошел за Аракс, уводя за собой жителей попутных сел. Пока сосредоточивался отряд Котляревского, сам он проехал из Зардоба в Шушу и здесь принял первые меры к прекращению переселения карабагских жителей в Персию. В этих целях Котляревский предписал карабагскому хану перевести к шушинской крепости всех жителей из ближних к Араксу селений. Тех же из них, которые почему-то не могут быть переселены к Шуше, перевести «в крепкие места» и взять аманатов. Вместе с тем Котляревский для характеристики тогдашнего положения Карабага представил маркизу Паулуччи особую ведомость, из которой видно было, что за шестилетний период – с 1806 по 1812 год всего увлечено персиянами из Карабага 2217 и самовольно бежало в Персию 2628 дворов. Кроме того, в этом же донесении говорилось, что Карабаг потерпел в прошедшие годы отгоном скота так, что доведен до самой крайности еще прежде происшествия, сего года случившегося, и число оного так велико, что хан вовсе не мог дать мне о том сведений».

Страна была совершенно разорена. Ожидать поправления ее «от расслабленного Мехти-Кули-хана не было никакой возможности». Недоверие к нам жителей, «посеянное» сдачей Троицкого батальона, дошло до того, что карабагцы «смотрели только первого случая», чтобы передаться персиянам. В то же время агенты Аббас-Мирзы повсюду разглашали, что он не далее как через два месяца вернется в Карабаг «довершить овладение им и окончательно вытеснит русских, не могущих удерживать Карабаг и готовых бросить оный».

Все это вынуждало Котляревского принять решительные меры против самого источника зла и «сделать экспедицию за Аракс». «Цель моя, – пояснял он, – состоит в том, чтобы пренебрегая всякими трудностями, переправиться за Аракс, разбить неприятеля, возвратить сколько можно карабагцев, в прошедшее время угнанных и отбить скот. Но ежели бы со всем усилием имел я малый успех, то и одно доказательство, что мы не слабы, принесет пользу, ибо карабагцы получат к силе нашей доверие, неприятель и другие народы не будут мыслить, что дело батальона Троицкого полка, помрачившее честь оружия российского, совершенно нас остановило, и мы избавимся через то внутренних врагов, коими наполнен теперь Карабаг. Не могу умолчать, что экспедиция эта сопряжена с крайним трудом и с самой малой надеждой на успех. Но польза службы и честь российского оружия требуют, невзирая ни на что, приступить к ней».

С обычной энергией и стремительностью приступил Котляревский к осуществлению своего отважного плана. Из числа войск, сосредоточившихся к этому времени в Зардобе, он взял 800 человек пехоты, 200 казаков, три орудия и 12 марта двинулся форсированным маршем к худоаферинской переправе, рассчитывая прибыть сюда 15 марта. В то же время он предписал полковнику Живковичу взять 450 егерей с одним орудием, выступить 14 марта из Шуши, в один 75-верстный переход дойти до Худоаферина и захватить устроенный здесь персиянами мост через Аракс. Таким образом, к 15 марта на худоаферинской переправе должен был сосредоточиться отряд в 1250 человек пехоты, 200 казаков и четыре орудия.

13 марта Котляревский ночевал уже на речке Ханашине, в 80 верстах от Зардоба.

На следующий день он прошел 50 верст к Дашкесану, разбив по дороге Джафар-Кули-агу, возвращавшегося со своими карабагцами от Шах-Булаха и случайно наткнувшегося недалеко от реки Ханашины на наш арьергард. В Дашкесане Котляревский получил известие, что на саржанлинской переправе находятся жители села Туг, намеревавшиеся в числе 200 дворов бежать в Персию. Котляревский тотчас же со всеми казаками и 200 человек Кабардинского мушкетерского полка в ночь двинулся к Араксу и на рассвете 15-го числа подошел к саржанлинской переправе, настиг здесь беглецов, остановил их и под конвоем отправил обратно в Карабаг. Однако переправиться у Саржанлы вброд через Аракс, сильно разлившийся от дождей и оттепели, было решительно невозможно. Столь же безуспешна была попытка и Севастопольского батальона, посланного из Дашкесана под начальством майора Писемского, к переправе Султанлу, в 10 верстах выше саржанлинской.

Таким образом, план Котляревского переправиться через Аракс 15 марта одновременно в трех пунктах – у Худоаферина, Саржанлы и Султанлу оказался невыполненным благодаря непредвиденному разливу реки. Переправиться можно было только по худоаферинскому мосту, куда Котляревский и двинулся со всем своим отрядом в полной уверенности, что переправа уже находится в руках Живковича. Но к удивлению своему, Котляревский никого не нашел у моста, и последний оказался разрушенным персиянами. Живковича задержал в пути сильный разлив горных речек. И он только на другой день, 16 марта, присоединился к отряду Котляревского, находившемуся в это время на реке Топчане.

Становилось очевидным, что настигнуть войска Аббас-Мирзы не было уже никакой возможности. Одна переправа через Аракс заняла бы слишком много времени, между тем персияне спешно уходили в глубь своих пределов. Котляревскому ничего не оставалось, как возвратиться назад в Карабаг с тем, чтобы заняться внутренним успокоением этой истерзанной страны.

Накануне обратного выступления он получил известие, что на правом берегу Аракса, в проходе Киз-кала, считавшемся персиянами весьма труднодоступным, находится много скота, защищаемого 150 отборными куртинцами. Котляревский командировал туда майора Троицого полка Подревского с 200 человек пехоты и несколькими казаками. Несмотря на смену позиции и упорное сопротивление ее защитников, Подревский в тот же день, 16 марта, овладел Киз-Калой и пригнал оттуда до 10 тысяч голов разного скота. На другой день, 17 марта, Котляревский выступил обратно в Карабаг, объявив жителям селений, находившихся по ту сторону Аракса, что всякий вошедший в наши пределы для грабежа или с персидскими прокламациями будет повешен.

Так окончилась эта четырехдневная экспедиция, в течение которой Котляревский со сборными, надерганными отовсюду отрядами, организация которой являлась полным отрицанием военно-административных принципов, сделала свыше 200 верст по трудным дорогам Карабага в период дождей, таяния снегов и разлива горных речек. Это последнее обстоятельство лишило его возможности перейти Аракс и нанести персиянам поражение в их собственных пределах. Тем не менее и без всякого блестящего подвига экспедиция имела важные последствия. Она ободрила преданных нам жителей Карабага и убедила их, что мы весьма далеки от такого бессилия, о котором повсюду разглашали агенты Аббас-Мирзы. Появление в Карабаге наших войск под предводительством Котляревского в самое смутное время удержало в повиновении колеблющихся, а возвращение с Аракса под русским конвоем нескольких сот семей беглых карабагцев ясно показало населению, сколь ненадежны те покровительство и защита, которые обещали им персияне.

Высоко ценя результаты, добытые экспедицией Котляревского, главнокомандующий испрашивал ему орден св. Анны 1-й степени и столовых денег по 1200 рублей в год. Ходатайство это было уважено, но объявить Котляревскому об этой монаршей милости, последовавшей лишь через год, в феврале 1813-го, пришлось уже преемнику маркиза Паулуччи – генералу Ртищеву. Последний, не ожидая получения высочайшего рескрипта и грамоты, послал Котляревскому предписание, в котором между прочим говорилось: «Имевши уже в виду высочайшее повеление, сообщенное мне через военного министра, и желая, чтобы вы безотлагательно украсили себя сим знаком отличия, с точною похвалою вами заслуженным, посылаю при сем мой собственный орден в знак истинного моего к вам усердия и позволяю вам, возложив оный на себя, носить по установленному порядку».

Продолжение следует.