7 февраля, 2015

Большая Кавказская война (38)

Продолжение. Начало в № 5 за 2008 г.

Поручая Котляревскому успокоение Карабага, маркиз Паулуччи сам переехал туда же из кубинской области в намерении личным присутствием содействовать успеху предстоящей борьбы с персами. Но едва командующий прибыл в середине февраля 1812 г. в Шушу, как должен был «с величайшей поспешностью обратиться вовнутрь Грузии, где кахетинский народ, наиболее мятежный, открыл явную измену и с ожесточением поднял оружие против наших войск».

Печальное происшествие это, возникшее почти одновременно с восстанием в Дагестане и с неурочным – необычно ранним по времени года вторжением из Карабаг Аббас-Мирзы, при войсках которого находился царевич Александр, не оставляло в главнокомандующем никакого сомнения, что события, взволновавшие Закавказье в зиму 1811–1812 гг., были «следствием согласно с неприятелем заговора для нанесения удара нашим войскам, в здешнем краю расположенным». Уверенность эта приобретала в главнокомандующем тем большую твердость, что у мятежников захвачены даже фирманы, ясно доказавшие «тайные сношения неблагонамеренных в Грузии людей с персидским правительством и взаимное согласие их ко вреду здешних войск».

Фото: Сергей Корец

Таким образом, наличность политической интриги в так называемом кахетинском бунте не подлежала никакому сомнению. Однако поиски наших политических противников были в данном случае порывом ветра, раздувшим искру мятежа, попавшую в груду горючего, легковоспламеняющегося материала, над накоплением которого трудились не одни только недоброжелатели наши, но, к сожалению, и мы сами.

Широкое следствие, произведенное вслед за подавлением мятежа, дало случай всем классам населения Кахетии – от митрополитов до крестьян – с редким единодушием и откровенностью указать на невыносимый гнет злоупотреблений чинов нашей администрации как единственную причину, вызвавшую взрыв народной ярости. «Всемилостивейший государь, – говорили кахетины, – покорил для нашего спокойствия неприятелей, а те, которых к нам поставили, обобрали нас... Мы дошли до такой крайности, что при персах, турках и лезгинах такого гнева не терпели, как теперь».

Весьма возможно, что подобные заявления как клонившиеся главным образом к тому, чтобы оправдать кровавые злодеяния мятежа, были сильно преувеличены по существу. Но несомненно, что в них была и доля правды. А между тем всякое своеволие низших чинов нашей администрации, переносившееся более или менее легко населением других областей Закавказья, в Кахетии приобрело особо острое значение благодаря исключительным условиям этой страны.

Прежний феодально-аристократический строй ее выработал в населении привычку подчиняться только аристократии: смирясь перед произволом князя, кахетинцы не выносили гнета плебея. С нашим же приходом наиболее частые притеснения население стало испытывать именно от вахтеров, комиссионеров, мелких полицейских и интендантских чиновников, выходивших обыкновенно из низшего звания. «Бывший здесь вахмейстер, – жаловались кахетинцы, – при отдаче мужиками хлеба или ячменя заставлял их одного вместо стула, а другого вместо стола согнуться и потом на одном сидел, а на другом писал, таким образом бесчеловечно мучил».

Стремление к чрезвычайной власти составляло вообще отличительную черту отношений нашей администрации к туземному населению. «Когда приезжал к нам капитан-исправник с 40 или 60 человеками свиты, – жаловались грузины, – то поступал с нами как царь и заставлял служить, как при царях служили». Говорили, что будто бы они наши цари, и всегда царские повинности брали от нас».

Быть может, в других областях Закавказья такое властолюбие капитан-исправников и принималось за вполне естественное и даже законное явление, но на кахетинцев, считавших свою страну как бы вотчиной грузинских царей, оно опять-таки производило резкое впечатление. Кахетия была колыбелью царской семьи Ираклия II, число членов которой доходило до 80 душ обоего пола. Сам Ираклий родился и умер в Телави. При жизни он не любил Тифлис, зная, что карталинцы считали своего царя узурпатором, похитившим власть у прямой линии карталинских Багратидов. Поэтому и сердце Ираклия всегда лежало больше к родной Кахетии. Лучшие годы и минуты своей долгой и бурной жизни провел он в цветущей долине Алазани, среди близкого и безгранично преданного населения, называвшего в песнях и легендах своего любимого царя-героя не иначе как ласкательным именем «маленький кахетинец».

К перевороту в политическом состоянии Грузии, произошедшему после смерти ее последнего царя Георгия XII, многочисленные члены бывшего царского дома отнеслись далеко не одинаково. Одни видели в нас истинных спасителей от окончательной гибели Грузии. Другие, наоборот, сожалели об утраченном собственном благополучии и порицали Георгия, предавшего нам свое царство. Третьи же, такие как царевичи Александр, Теймураз, Парнаоз, Леван и другие, открыто перешли на сторону наших политических соперников – турок и персиян, при содействии которых настойчиво начали добиваться возвращения прежних порядков. Естественно, что и кахетинцы, связанные теми или иными узами с членами царской семьи, также относились к нам далеко не одинаково и в некоторой своей части представляли материал весьма отзывчивый к проискам беглых царевичей.

Этому немало способствовало различие в отношении к нам кахетинского дворянства, пользовавшегося вообще большим влиянием на народ. Бесспорно, в числе грузинских князей было немало лиц, твердо преданных нам и самоотверженно содействовавших подавлению мятежа. Но было немало и таких, которые внешне выражая нам полную покорность и даже угодливость, состояли в то же время «тайными партизанами беглых царевичей».

Побудительные причины к этому были различны. Одни из князей состояли в близких, а иногда даже и родственных отношениях с недоброжелательными нам членами царского дома. Другие симпатизировали старым порядкам, при которых пользовались различными благами и преимуществами, прекратившимися с уничтожением в Грузии царской власти. Насаждая здесь, на развалинах ниспровергнутого нами феодально-аристократического строя бюрократический порядок управления страной, мы неизбежно навлекали на себя неудовольствие тех членов грузинской аристократии, которым пришлось с нашим появлением утратить первенствующее положение, занимавшееся ими ранее при грузинских царях. И чем родовитее была такая фамилия, тем, конечно, тягостнее было для нее отступить на второй план перед людьми, недавно еще безвестными по происхождению, но успевшими уже взобраться на ступени иерархической лестницы русского чиновничества. А новый порядок, основанный не на родовых, а на личных достоинствах каждого гражданина, и был именно таков, что некогда могущественный князь-феодал, с которым считались даже цари, должен был теперь покорно смириться перед чиновничьим авторитетом коллежского регистратора.

Фото: Сергей Корец

Наконец, в числе туземных дворян были и такие, недоброжелательство которых к нам обусловливалось мотивами исключительно личного свойства. Почти каждый грузинский князь непременно искал себе от русского правительства особенных милостей и добивался исключительных, часто совершенно незаслуженных и даже несправедливых преимуществ, полагая, по выражению Паулуччи, «что государь императорские милости свои и доходы России должен обращать на одну только Грузию». Встречая часто противодействие подобному домогательству со стороны главнокомандующих, грузинские князья отправлялись прямо в Петербург и там всякими средствами добивались желаемого.

«Здешние князья, дворяне и прочие разного звания люди, – писал Паулуччи министру полиции, – находят средства получать чины без рекомендаций местного начальства и не за службу, а стоит только приехать им из Санкт-Петербурга, где за таковых, как видно, всегда готовы представительствовать члены бывшего грузинского царского дома, в Санкт-Петербурге находящиеся». «Ветреность и обман, – писал Паулуччи в другой раз, – есть прилипчивая болезнь, заразившая многих здесь князей и дворян, кои стараются всемерно побывать в столице единственно для того, что там по одним их проискам щедро раздаются незаслуженные ими награды».

Главнокомандующий с обычной ему прямотою вынужден был даже предупредить государя, что «не должно вообще доверять азиатам, а наипаче тем, которые отправляются отсель в столицу империи и которые между своими соотечественниками наиболее преданы интригам».

Склонность же последних была, по наблюдениям Паулуччи, настолько развита среди грузинского дворянства, что когда, например, правитель Грузии генерал-майор Ахвердов подал проект относительно «разных предметов управления сего края» и между прочим предлагал определить к моуравам по одному помощнику, то Паулуччи заметил: «Помощников при моуравах не признаю полезными, зная свойства здешних князей и дворян, кои не упустят развлекать управляемый ими народ интригами своими и несогласием».

При таких условиях каждый промах нашей администрации неизбежно находит немалое число ярых порицателей, старавшихся дискредитировать наше управление в глазах простого народа. В поводах же к этому, к сожалению, недостатка не было благодаря весьма неудовлетворительному составу низших чинов нашей администрации. Зло это, господствовавшее тогда вообще во всей России и особенно на ее окраинах, не уступало на Кавказе никаким усилиям главнокомандующих.

Даже грозный Цицианов был совершенно безуспешен в борьбе со злоупотреблениями и в отчаянии от неисправимо худого состава чиновников, приезжавших служить на Кавказ, хотел выйти в отставку. Тормасов после первого же личного знакомства с земской полицией прямо писал: «Я и сам не нахожу ничего распутнее земской полиции, которой хуже, думаю, нигде нет».

Разнообразные меры, принимавшиеся к улучшению личного состава нашей низшей администрации, не приводили к желаемым результатам. Несмотря на многочисленные льготы и преимущества, представлявшиеся в те времена служащим из Кавказа, все-таки мало находилось охотников ехать на эту далекую, незамиренную еще окраину, где трудно было рассчитывать на какие-либо удобства жизни.

Поэтому на Кавказ отправлялись по большей части те, кому не было уже места во внутренней России: люди сомнительной нравственности, испорченной репутации, алчные, корыстолюбивые – все охотно шли сюда в расчете найти удовлетворение своим низменным инстинктам на этой неустроенной еще окраине, откуда было: «И до Бога высоко, и до царя далеко».

Здесь в роли «благодетелей» и «избавителей» они нисколько не стеснялись с туземным населением и находили, что оно из благодарности должно покорно удовлетворять все прихоти их и капризы, как бы ни были таковые несообразны. Взяточничество и всякого рода незаконные поборы отличались крайней бесцеремонностью. Сигнахский капитан-исправник, например, по заявлению жителей, все время спал и без взятки не соглашался даже отворить двери своей квартиры. «Когда кто имел какую жалобу, то если видели у него кулак сжатый для дачи – пускали, а если нет, то били и к себе не допускали. За претензию и споры о пятирублевом деле судьи брали взятку по пятидесяти рублей. Всегда справедливых обвиняли, а несправедливых взяткодавцев оправдывали».

Способы вымогательства взяток не имели никаких границ. «Если нужно было напрямую выстроить дом для войск или конюшни для лошадей, то уже по окончании постройки тотчас заставляли ее разрушить под предлогом, что дверь сделана не с той стороны или окно не там, где нужно».

Принесение жалоб на незаконные поборы или несправедливости было для населения делом весьма затруднительным и даже невозможным. Всякая жалоба или скрывалась, или выставлялась как возмущение против властей. «Если мы к правителю посылали наши жалобы, – писали жители селения Прасиань, – то секретарь, переводчик и придворные чиновники нашу жалобу вовсе не доводили до сведения начальника и нас не допускали, а мы через такие обиды горели неугасимым огнем».

В тех же случаях, когда обиженный решался отправиться в Тифлис для личного принесения жалобы непосредственно главнокомандующему, то жалобщику или не выдавали билет на свободный проезд, или задерживали на весьма долгое время в михетском карантине. «Истратив все, что было с собою, грузин должен был возвратиться домой из опасений найти в Тифлисе только изнурение, голод и холод».

Столь же мало справедливости и бескорыстия было и в уездных судах того времени. Дела тянулись бесконечно, и вызовы тяжущихся из отдаленных даже мест производились по несколько раз и не столько для решения дела, сколько для разнообразных вымогательств. «Судьи несправедливые брали взятки и никогда не доставляли удовлетворения и суда... Если же хоть одно из дел оканчивалось, то не без взятки, а безнадежные истцы предпочитали платить деньги лишь бы отделаться от суда».

«Вы сами можете узнать в телавском уезде, – писал митрополит Иоанн Бодбели маркизу Паулуччи, – с которого года там хранятся дела, не получающие движения ради больших выгод. Судьи присягают не брать взяток и творить суд справедливый, но всему изменяют, а безумный народ этой земли развращается через клятвопреступления их».

Каковы были нравы судебного персонала того времени, можно судить уже потому, что, например, сам страж закона в Грузии – прокурор верховного грузинского правительства Плахотин «имел связь с проживавшими в Тифлисе евреями и совместно с ними в противности законов производил торг горячими напитками единственно из жалости и корыстолюбия и гораздо охотнее занимался забавлением публики игрой на балалайке и пением непристойных песен, чем своей должностью, которой не понимал».

Но истинными бичами населения были интендантские чиновники, проявлявшие и здесь те же самые доблести, за которые после наполеоновских войн были лишены императором Александром I чести носить офицерские эполеты. Беззастенчивое корыстолюбие их не имело решительно никаких пределов. «Тысячи подлостей в тягость народу и к разорению казны делались, – говорил Паулуччи, – чиновниками провиантского ведомства с самой смерти генерала князя Цицианова».

Обвешивание, обмеривание, взятки, излишние поборы, подлоги – все пускалось в ход в целях собственной наживы. Совместно с чинами земской полиции интенданты буквально занимались грабежом населения, особенно при заготовке войскам провианта, где открывался широкий простор для злоупотреблений всякого рода. Хлеб принимался почти всегда по такой несправедливой мере, что, по словам митрополита Бодбели, за количество, стоившее по казенной цене более рубля, поставщику приходилось едва 50 копеек, в то время как на базаре то же количество стоило не менее четырех рублей.

«Доставляемый крестьянами для сдачи преимущественно в зимнее время на арбах хлеб не принимался от них по две-три недели, через что бедные хозяева арб много терпели от голода и холода. И это по той причине, что они должны были дать взятку, чтобы хлеб был принят без промедления».

Не менее тягостны были для населения и злоупотребления в подводной повинности. Беспрестанные походы более или менее крупных войсковых частей и даже целых отрядов требовали от населения большого количества подвод и вьючных животных. Некоторые экспедиции, совершавшиеся зимой по бездорожным местам, вызывали иногда гибель транспорта: падали животные, бросались арбы и домой возвращались лишь погонщики.

«Куда нас не требовали, – жаловались грузины, – мы отправлялись с быками и арбами: под Елизаветполь, Гумры, Ахалцых, в Нуху и Имеретию. Где не могли служить быками, служили лошадьми. Из вышеописанных мест мы не получили назад ни быков, ни арб, ни мешков…» «В город Поти мы на себе доставляли провиант, – жаловались бодбисхевцы, – и хотя для провоза его в Турцию мы были с 15 арбами, но при возвращении домой ни один из наших волов не уцелел, половина погонщиков там осталась, а которые возвратились – те были отморожены по случаю суровой зимы».

Хотя гибель подъемных животных, выставлявшихся по наряду, и должна была возмещаться соответственной денежной суммой, но деньги эти редко когда полностью попадали в руки потерпевших. Хозяева подвод не всегда даже исправно удовлетворялись положенными прогонными деньгами – все это бесцеремонно присваивалось комиссионерами.

«По расписанию забирались арбы в числе 20, 30 и более для доставки хлеба по назначению, – писал архиепископ Стефан, – и за это будто бы полагалась плата в размере 40 рублей за арбу в месяц. От дальнего пути быки многих хозяев часто не возвращались домой, арбы бросались, и за все это выдавали только по 6 или 8 рублей».

Кроме подвод, взимавшихся с населения для войск, капитан-исправники нередко делали наряды для удовлетворения своих собственных потребностей: то подводы эти, нагруженные хлебом и фуражом, отправлялись без всякого вознаграждения на далекое расстояние к приятелям и знакомым капитан-исправника, то также бесплатно наряжались под караваны ехавших из России купцов, при этом исправником оповещалось, что купец везет якобы казенный транспорт.

Из-за такого произвола население буквально изнемогало под бременем крайне разорительной подводной повинности. Бывали годы, в которые одна только Грузия даже в мирное время поставляла без платы до 112 154 арб, запряженных волами и буйволами, и 99 780 вьючных лошадей с погонщиками.

Занятые круглый год перевозкой то войсковых тяжестей, то интендантских грузов, жители не всегда имели возможность управляться с полевыми работами и терпели сильное расстройство в своем хозяйстве. Это обстоятельство, помимо экономической его важности, приобретало тем более невыгодное для нас значение, что в Азии, где произвол вообще не составляет поразительного явления, время полевых и хозяйственных работ пользуется, однако, особым уважением и посягательство на него считается обыкновенно высшей несправедливостью. Из-за расстройства народного хозяйства недоимки в Грузии возросли до такого размера, что «в некоторых провинциях трудно было их взыскать, а в других местах и вовсе невозможно».

Вступив в управление Закавказьем, маркиз Паулуччи, несмотря на военные действия, происходившие в это время в Кубе и Карабаге, с обычной энергией и внимательностью занялся упорядочением внутренних дел края, «вникая во все части, под управлением его состоящие, и тщась всемерно искоренить все то, что истинно служит к отягчению жителям».

С этой целью им были приняты меры к тщательному приведению в известность земских повинностей и к упорядочению меры веса; урегулирована прогонная плата за подводы; учреждены казенные «подвижные магазины» для перевозки в походах войскового груза; полки размещены на зимние квартиры сообразно с продовольственными средствами различных областей и, наконец, учреждены окружные начальники для непосредственного попечения о нуждах войск и населения в каждом из семи округов, на которые было разделено Закавказье.

Кроме того, дабы дать народу почувствовать, сколь много российское правительство печется о его выгодах и благосостоянии, Паулуччи через месяц после вступления своего в управление краем обратился к населению с прокламацией, в которой, оповещая о мерах, принятых им «к улучшению состояния населения и искоренению разных злоупотреблений», говорил: «Но дабы еще более оградить жителей Грузии от несправедливостей, я объявляю, что отныне строжайше наказано будет всякое со стороны российских чиновников злоупотребление: неправильные поборы с жителей, взятки, обман во всем, излишние наряды и тому подобное. Сверх того я представляю всем и каждому полное право приносить мне правильные жалобы на самих окружных начальников, комендантов, капитан-исправников, провиантских комиссионеров и на кого бы то ни было, быть в совершенной уверенности в получении от меня беспристрастной справедливости. Однако будет через сие ведомо каждому, что и из жителей равной же строгости подвергнут себя ложные доносители, ослушные против правительства, не исполняющие казенных повинностей, законно от них требуемых, и уклоняющиеся от поставки хлеба, у них искупленного». «Таким образом, – заключал главнокомандующий, – приняв за священную для себя обязанность прилагать ревностное мое старание о выгодах ваших и предпочитая всему народное счастье, я ласкаюсь приятнейшею для меня надеждою, что и все обитатели Грузии, соответствуя со своей стороны сим попечением правительства о их благосостоянии, как верноподданные его императорского величества сохранят непоколебимую верность к благодающему их монарху, будут спокойны, исполнительны во всех своих обязанностях и покорны законной власти. Я же тогда только сочту себя истинно счастливым, когда увижу исполненными мои намерения и народ грузинский благополучным».

Но по странной иронии эта искренняя и беспримерная после цициановских времен заботливость главнокомандующего о народном благополучии кончилась беспримерным кровопролитием как искупительной жертвой за грехи прошлого, и расплачиваться пришлось именно тому главнокомандующему, который имел полное право писать государю: «Самая ядовитая зависть не нашла бы причин чернить мои действия в здешнем краю, так как они все направлены были единственно к пользе службы вашего величества, ко благу грузинского народа и к истреблению зла».

Однако Паулуччи, несмотря на свою энергию, решительность и твердость, на прямоту и неподкупность убеждений, не мог, конечно, искоренить в один-два месяца то, что укоренялось в течение многих лет. Приходилось сначала пробивать ту стену общей злонамеренности, которая окружала главнокомандующего и глушила, с одной стороны, лучшие начинания его, а с другой – вопль угнетенного населения.

Приведенная выше прокламация маркиза Паулуччи даже не была ясно обнародована моуравами в дистанциях, в целях «через ускромление перед народом желаний главнокомандующего продолжать по прежним обычаям попущаться на противозаконные поступки и преграждать пути притесняемым несправедливостью приносить жалобы». Сами сельские моуравы «служили главнейшим поводом к возмущению бунта, грабя крестьян и делая им разные притеснения, поступали с ними во всем самоуправно».

Из-за этой общей злонамеренности низшей администрации – как русской, так и туземной, стоявшей между населением и главнокомандующим, последний, несмотря на лучшие намерения, одушевлявшие его, невольно становился иногда на ложный путь, увлекаемый злыми гениями народного благополучия.

Уходя с Кавказа и сдавая войска маркизу Паулуччи, Тормасов, как сказано было выше, показал их обеспеченными запасом продовольствия, между тем магазины были совершенно пусты. Дело в том, что деньги, необходимые на заготовку провианта, были полностью отпущены миссионерам.

Последние «со свойственным им пронырством» вручили жителям задатки и донесли, что хлеб закуплен. В другое время этот обычный прием интендантских чиновников, быть может, и сошел бы вполне благополучно, как сходил и до, и после того. Но сильный неурожай 1811 г. лишил хлеба само население Грузии, которое, «скитаясь по лесам, питалось кореньями и травами». Цены поднялись настолько, что в несколько раз превысили казенные, а местами хлеб нельзя было купить ни за какие деньги.

Комиссионеры неожиданно очутились в критическом положении. Желая как-нибудь выпутаться из него, они «с обыкновенной своей смелостью» донесли, что хлеб был ими закуплен заблаговременно и деньги уже уплачены сполна, но жители не везут его в магазины из своекорыстных целей, желая воспользоваться высокими рыночными ценами.

Казалось бы, лучшим средством прекратить произошедшую неурядицу в приобретении для войск провианта было бы повысить казенные цены на хлеб соответственно с рыночными. Но нашлись, как всегда и везде, люди, которые, «желая выставить свою преданность высшему начальству», изображали ему положение Грузии в самом розовом свете, а происходившие затруднения объясняли исключительно злонамеренностью и неблагодарностью населения.

Очевидно, только под влиянием подобных внушений маркиз Паулуччи и мог усвоить себе весьма странное мнение, что если при царях Ираклии и Георгии грузины продовольствовали наши войска совершенно даром, то тем легче могут они поставлять хлеб хотя бы даже и за половинную цену.

Это неожиданное заключение, в котором не принимались во внимание ни количество войск, ни состояние края, привело к тому, что казна продолжала выплачивать грузинам по 1 рублю 20 копеек за коду (2 пуда 10 фунтов) хлеба, тогда как сами жители для поставки нам покупали такое же количество на базаре не дешевле четырех-пяти рублей. Обычный в Грузии реквизиционный способ взимания для наших войск провианта не приводил теперь к желаемым результатам. Поэтому в помощь комиссионерам, отправлявшимся на реквизицию, стали даже назначать «под предлогом охранения казенной суммы» войска, «ибо хозяева, крайне обиженные ничтожностью платы, обороняя свою собственность, не иначе расставались с ней, как после телесного наказания». Но в большинстве случаев и этот прием не мог, конечно, выколотить ни единого зерна из мужика, который сам питался травой и кореньями.

В подобных обстоятельствах от высшей администрации требовались особенная осторожность заключений и обдуманность решений. А между тем в самом начале продовольственной сумятицы исправлявший должность правителя Грузии генерал-майор Сталь донес, что жители сигнахского уезда, несмотря на увещевания митрополита Иоанна Бодбели, уездного маршала князя Андроникова и капитан-исправника Сорокина, соглашаются поставить лишь 10 тысяч код хлеба взамен 40 тысяч, возложенных на них по раскладке, но и то с тем условием, чтобы треть этого количества была заменена ячменем.

Сталь увидел в этом только одно упорство, происходившее, по его мнению, от подстреканий недоброжелательных нам князей, и просил главнокомандующего назначит экзекуцию для того, чтобы взять хлеб силой «и тем дать почувствовать населению над собой власть правления российского и отвлечь его от мысли своеволия, возникшего со времени выведения из сигнахского уезда трех полков и полученных возмутительных писем от беглого царевича Александра».

И экзекуция была назначена…

К сожалению, доблестные и самоотверженные войска наши с первых же дней появления в Грузии стали по чьему-то попущению в совершенно ненормальные отношения к туземному населению. «Офицеры по прихотям своим делают наряды подвод и лошадей, не платят за то ни копейки к разорению земледельцев, – писал еще Лазарев в приказе по войскам в 1802 г., – солдаты причиняют личные обиды жителям, похищают у них скот, живность, плоды; опустошают их сады и огороды и, выпивая вино из кувшинов, от безрассудной шалости заполняют их землю».

То же самое проделывалось некоторыми частями и в последующие времена. «Жестокое самоуправство некоторых полков по смерти князя Цицианова доводило до крайнего разорения жителей не только тех деревень, в которых те полки были расположены, но и окрестных, которые от них не знали решительно никакой собственности: домашние птицы, вино, огород, лошади, подводы – все их имущество находилось в полном распоряжении солдат; заборы от виноградников обыкновенно употреблялись на топку казарм. И все это делалось явно, без всякого воспрещения, без взыскания и без жалоб со стороны хозяев, которые в ответ ничего не могли ожидать, кроме угроз и наказаний».

Наказаниям подвергали даже женщин за вину их мужей. «Когда мужчина был виноват, – жаловались кахетинцы, – то по закону государя его и нужно было наказывать, но вместо того брали женщин, снимали с них штаны и палками били их и нас, требуя на службу по наряду. Когда за подводами являлись солдаты и жители хоть два часа медлили с выставкой быков, то первые брали женщин и запрягали их в арбы».

«Три года зимой ставили к нам в каждый дом, – жаловались мирзаанцы, – по одному и по два солдата с тем, чтобы кормить их, и с обещанием, что после заплачено будет за хлеб, но никогда не платили. И начальник, бывало, палкою сгонял жителей и заставлял подписать, что они ничем не обижены». «Государь дал нам войска для защиты, – жаловались грузины, – а они более предали нас стеснению».

Теперь с назначением экзекуции повторились те же деяния, но в большем еще масштабе. Войска были поставлены по деревням – силой выжимать у населения хлеб. Не только все имущество жителей, движимое и недвижимое, перешло в полный произвол солдатского постоя, но даже семейная честь подверглась утонченному поруганию.

«У нас отбирали жен, – жаловались грузины, – связывали мужьям руки и на виду их солдаты имели с ними дело. Жена, бывало, кричит мужу: «Помоги!», а муж отвечает, что и его давят. Поили мы солдат – били нас, кормили – все били; нас сгоняли с постелей и сами ложились, и сколько наших жен и детей обесчестили!».

«Все обиды перенесли мы из усердия к государю, – писали бодбисхевцы, – но вырывать у нас жен из объятий, этого мы не могли сносить». Население просило вывести из деревень войска, оскорблявшие стыдливость жен и дочерей. Предлагали даже выстроить на подходящих местах казармы, но на это отвечали требованием скорее поставить хлеб в магазины.

Терпение изнемогавшего народа достигло крайнего напряжения.

Казалось бы, в таких-то именно обстоятельствах высшие классы населения и должны были выступить в роли посредников между угнетенным народом и главною властью в крае, тем более что и митрополиты, и князья прекрасно знали взгляды и характер нового главнокомандующего маркиза Паулуччи.

Но духовенство, недовольное уменьшением числа епархий, упразднением некоторых приходов, уничтожением церковных имений и передачей их в ведение казны, равнодушно смотрело на происходившее, нисколько не желая предостеречь русскую власть от грозивших затруднений.

Что же касается князей, то и среди них число недовольных нами значительно увеличилось после того, как по представлениям главнокомандующих – сначала Тормасова, а затем и Паулуччи – уничтожено было право так называемых церковных дворян управлять со званием моуравов церковными имениями, причем последние были отобраны в казну.

Бывшие церковные моуравы, недовольные потерей своих прав, наиболее старались возбуждать народ против российского правительства. Им, вероятно, охотно помогали в этом родственники тех князей, которые, избегая притеснений, а еще более из-за личных обид оставили свои имения и удалились в Персию к царевичу Александру.

В результате получилось, что многие дворяне, видя в народе ропот «по легкомысленности, неприметным образом радовались тому». Когда же разгорелся мятеж, то «не один только народ, но и самые кахетинские князья все почти были соучастниками в бунте».

Таково было в общих чертах настроение Кахетии, когда решили прибегнуть к экзекуционной системе сбора необходимого войскам хлеба, что неизбежно подвергало бедствовавшее от голода население всем тягостям ничем не сдерживаемого военного постоя. Сам Паулуччи по поводу этой меры писал впоследствии, что «при тогдашнем расположении многих здесь буйных умов это значило то же, что лить масло в огонь, и помогало многим неблагонамеренным тайно восстановлять через вредные внушения народную бурю».

Доведенному до крайности, изголодавшемуся, обобранному населению нечего было больше терять и оно готово было идти на все, что сулило ему избавление от невыносимого гнета. Народные страсти клокотали, едва сдерживая последнее напряжение воли. Достаточно было одной только искры, чтобы сразу воспламенить груду горючего материала, завалившего собою всю Кахетию.

И искра эта вдруг сверкнула там, где менее всего можно было ожидать ее появления.

Продолжение следует.